Суд и ошибка. Осторожно: яд! (сборник)

Беркли Энтони Кокс

– Вот именно безжалостные, – подхватил Гарольд. – Точное определение.

Рона рассмеялась.

– Я коммунистка? В первый раз слышу. Единственный коммунист, которого я знала, был таким ничтожеством, не приведи Господь. Вот Гарольд здесь весьма к месту заговорил о практической целесообразности. Именно ее я имею в виду. Чем человек ценен, спрошу я вас? И сразу отвечу. Для меня он ценен только своей полезностью обществу. Тогда зачем, спрашивается, весь этот балласт, все эти нахлебники и тунеядцы? Кому они нужны?

– Вот так

та'к! – Уотерхаус выбил трубку и полез в карман своего обширного смокинга за кисетом. – В таком случае, полагаю, я должен быть причислен к балласту одним из первых. Я уже давно не приношу пользу обществу. То же самое и сидящий передо мной Дуглас, молчаливый как сова. Ведь он рантье.

– Во-первых, совы не молчаливые, – встрепенулся я. – Послушайте ночью, как они ухают. А во-вторых, я вовсе не рантье, а труженик. Я садовод.

– Нет, Дуглас, вы рантье и тратите половину своего состояния на хобби, именуемое садоводством. Теперь пойдем дальше и спросим: какая польза обществу от Гарольда? Так что же вы собираетесь делать со всеми нами, Рона? Сожжете на костре?

Рона улыбнулась:

– Зачем подменять понятия, Джон? Уж вам-то костер в любом случае не грозит, потому что вы еще можете принести пользу. Придет время, и вы наконец осознаете, что дальше вести такое бесполезное существование нельзя, и снова приметесь за работу.

– Да, Джон, – опять подхватил Гарольд, – я не перестаю удивляться, как вы ухитрились застрять здесь так надолго.

Джон Уотерхаус закончил набивать трубку и начал раскуривать.

– Так было нужно, – сказал он, выпустив дым. – И обосновался я здесь навсегда. А вы, Рона, все равно коммунистка, признаете это или нет.

Рона опять улыбнулась:

– А я, в свою очередь, думаю, что вы, Джон, в душе тоже немного коммунист. Ну, может быть, не ортодоксальный, а христианский. Впрочем, таковым является каждый интеллектуал.

– Я интеллектуал? – Джон сделал затяжку. – Вы как-то мне это уже говорили, Рона. Но не убедили.

– И это я слышу от человека, который электрифицировал почти весь Дальний Восток? Не понимаю, как можно иметь дело с электричеством и не быть интеллектуалом? Все это вздор, мой дорогой Джон. В нашей деревне нас только двое интеллектуалов. Это вам известно не хуже, чем мне. Ну и Гарольд, конечно.

Гарольд шутливо поклонился.

– Спасибо, Рона. Да, признаюсь без ложной скромности: я интеллектуал. Этим горжусь.

– А вот Дуглас, к сожалению, подкачал. Ну сами подумайте, какой из садовода интеллектуал?

– Совершенно с вами согласен, – сказал я, поддерживая игру.

– Все равно, Рона, слишком уж много интеллектуалов вы сосредоточили в одном месте. Пожалуйста, исключите себя. Для интеллектуалки вы слишком хороши собой. Красивая женщина интеллектуалка – это нонсенс.

– А тут вы нарушили правила спора, Джон, и принялись делать мне комплименты. Это нечестно.

Но я видел, что комплимент Роне приятен. И удивился,

потому что знал, насколько Рона равнодушна к своей внешности. Хотя выглядела она замечательно. И не то чтобы казалась много моложе своих тридцати четырех лет, но вид у нее был такой, как будто тридцать четыре года – это именно тот возраст, который ей лучше всего подходит. И так было у нее всегда, начиная с шестнадцати лет. В деревне много судачили по поводу того, почему Рона не вышла замуж, но все соглашались, что только не потому, что у нее не было возможностей.

– И что самое главное вы вынесли из Оксфорда, Рона? – добродушно произнес Джон. – Кроме классиков, конечно.

– Да, пожалуй, в первую очередь классики. Они научили меня логически мыслить, Джон. Но в данном случае мне не сильно нужна логика, чтобы понять, что вы не такой простодушный, каким притворяетесь, и что на самом деле ваше мнение по любому важному вопросу не отличается от моего. Но я не буду пытаться докапываться, зачем вам необходимо выставлять себя в таком свете.

– Неужели так? – Уотерхаус вынул изо рта трубку и начал ковырять в ней спичкой. – Думаю, вы ошибаетесь.

– Рона тоже притворяется, – заметил Гарольд. – Вы ведь не верите, что она на самом деле серьезно относится к тому, что говорит.

– А брат разделяет ваши взгляды? – спросил Джон, закончив возиться с трубкой.

Рона глянула на брата, который стоял у рояля, с неприкрытой скукой листая альбом с пластинками.

– Глен очень консервативен, – сказала она. – Как и положено доктору.

Услышав свое имя, Глен поднял глаза.

– Чего это вы обо мне заговорили?

Он выпрямился во весь свой огромный рост и не спеша двинулся к нам.

– Не понимаю я Бакса, хоть убей. Мое музыкальное развитие остановилось на Бетховене, и, я думаю, этого достаточно.

– Вполне, – согласился Гарольд.

Наша беседа завяла, и мы один за другим переместились в главную часть комнаты.

Френсис улыбнулась:

– Ты хочешь сказать, Глен, что не получил удовольствия?

Глен зевнул. Он был доктор, образованный и все такое, но при этом манеры имел ужасные. И что самое любопытное, они нас всех устраивали. Взять хотя бы меня и Френсис, плохие манеры в людях нас вообще-то коробили, но только не в Глене. В нашем друге все выглядело симпатичным.

Он улыбнулся:

– Боюсь, Анджела зря старалась, пытаясь впихнуть в меня Бакса. Для него, кажется, там нет места.

– О, Глен, вы должны попытаться его понять. Он чудесный. – Голос Анджелы был пропитан меланхолией, как и положено вечно больной. У нее была привычка обращаться за поддержкой в каком-либо суждении к любому, кто находился рядом. – Правда, Бакс чудесный, Рона?

– Но вы же знаете, Анджела, я не очень музыкальна, – мягко проговорила Рона. – Не стану притворяться, что понимаю Бакса, но если вы говорите, что он чудесный, то вполне готова вам поверить.