Суд над судом. Повесть о Богдане Кнунянце
Шрифт:
Текст этого письма, как и все остальное сохранившееся от переписки Богдана Кнунянца и его жены, дошел до наших дней исключительно благодаря бдительности и усердию российской полиции, ее профессиональному пристрастию к переписыванию чужих писем, «полученных агентурным путем». Таким образом, охранке суждено было сыграть в конце концов не вполне свойственную ей роль хранительницы революционных и отчасти семейных реликвий. Только полиция и сохранила — все остальное сгорело в Шуше во время армяно-татарской резни 1920 года.
Вместо восьмилетней каторги или вечной ссылки, предусмотренных положениями статей 126 и 129, Богдан Кнунянц был приговорен к четырехмесячному заключению
Тогда, после неправдоподобно теплых для Москвы дней ранней весны, вдруг резко похолодало, так что приходилось одеваться во все зимнее. Минутное опьянение, радостное ослепление свободой быстро прошло. Он чувствовал себя точно после тяжелого сна, наполненного беспорядочными видениями, или как после долгого плавания — на берегу. Пошатывало, клонило в сон, хотелось куда-то ехать, идти, но не было сил. Недели две после освобождения он еще оставался в Москве, ждал ответа от Лизы на отправленную ей телеграмму.
Он не мог потом припомнить ни одного события тех двух недель. Осталось лишь стыдливое чувство словесной избыточности — что-то вроде отравления словами. Он думал: может, вместо выступления следовало написать, опубликовать? Что толку в речи, обращенной к кучке лиц, не способных понять тебя?
Хотелось вспомнить хотя бы осповные события, а вспоминались лишь ощущения. С помощью древней науки истории и новейшей — геронтологии я искал потерянного во времени родственника на перекрестьях чужих судеб, на пересечениях с собственной судьбой. Может, уже тогда, в 1905-м, Богдан пытался опробовать на себе препараты, синтезированные в пилипенковской лаборатории? В таком случае стали бы понятными провалы в памяти, но вопрос о том, где кончается «он» и где начинаюсь «я», все равно продолжал бы оставаться открытым.
Геропротекторы прежде всего парализуют память. Человек вываливается из времени, как из открытой двери вагона идущего поезда. Или как парашютист из самолета.
Пытаюсь вспомнить и вспоминаю, что многое в той далекой жизни было не таким, каким представляется сегодня тем, для кого прошлое — лишь свод хрестоматийных примеров из истории.
Я продолжаю благословенной памяти лабораторные изыскания, начатые восемьдесят лет назад в стенах петербургского Технологического института, химическим путем превращаю жидкие вещества в твердые, бесцветные — в окрашенные, нейтральные — в активные, способные к свободнорадикальным превращениям вещества.
Здесь будет нелишне заметить, что «ловцы свободных радикалов», то есть вещества, обладающие свойствами геропротекторов, продлевающих жизнь мухам и мышам, удлиняют также век неодушевленной материи — масел, полимеров, мономеров и проч., которые в не меньшей степени, чем люди, мыши, мухи, стареют и погибают под действием света, воздуха и тепла.
Это обстоятельство, отчасти смыкающееся с леверкюновско-цейтбломовскими соображениями «об осмосе» и о «живой капле», служило лишним свидетельством в пользу единства всего сущего. Я испытывал потребность в художественном методе, который позволил бы соединить в одно целое живую и неживую материю, бывшее и настоящее, текущие события дня и великие исторические даты. Именно таким
С подобными представлениями тесно смыкалось беглое упоминание Ивана Васильевича о жизни как о своего рода безбрежном океане, где рядом с гребнем соседствует провал, где волны, непрестанно меняя свою высоту и форму, взаимодействуют друг с другом, порождают, поддерживают и отрицают друг друга. Будущее сообщается с прошлым через настоящее, и вечный двигатель — жизнь, пульсируя то там, то тут, перебегает огнем бикфордова шнура от поколения к поколению.
В середине апреля пришло письмо от Лизы. III съезд партии, получение мандата на который Лиза считала безусловно возможным, уже начался в Лондоне. Получил ли Богдан тот мандат, неизвестно. На съезде его, во всяком случае, не было, хотя его там ждали. Руководящий заседаниями съезда Ленин во время выступления очередного оратора записал своим быстрым, бегущим почерком фамилии основных агитаторов от ЦК: «1. Рубен (Кнунянц), 2. Лядов, 3. Вельский (Красиков)».
17 апреля отдельным оттиском нелегальной большевистской еженедельной газеты «Вперед», издававшейся в Женеве, была опубликована речь Богдана Кнунянца на суде в записи защитника Ганнушкина. Отдельными брошюрами ее издали Бакинский, Московский и другие комитеты партии. Потом переиздали на многих языках.
В это время Богдана в Москве уже не было. Он отправился в Петербург с надеждой повидать сестру, которая тотчас по окончании судебного заседания вернулась в столицу. Вот что пишет в своих воспоминаниях ровесница упомянутого в связи с рассуждениями о «живой капле» Адриана Леверкюна и в некотором роде его антипод — моя бабушка.
«Через неделю после возвращения из Москвы я была арестована по обвинению в организации боевых дружин. Попалась я совершенно случайно, лишь потому, что несла слишком тяжелый груз и не смогла, как обычно, маневрировать при виде шпика — подняться на конку или быстро скрыться в первом попавшемся проходном дворе. Находилась я в это время на Загородном проспекте. Ничего другого не оставалось, как зайти к Арусяк Сагиян, снимавшей комнату как раз на Загородном. С трудом взобралась на третий этаж. Шпик, видно, поднялся за мной и узнал, куда я занесла груз. Когда после ареста я оказалась в Литовском замке, то встретила там бедную Арусяк, которую так подвела. Давясь слезами, рассказала она, что вечером к ней пришли с обыском и нашли ящик со снарядом. На первом же допросе я решила сознаться, чтобщ вызволить Арусяк, но старые, опытные партийки, с которыми я оказалась в общей камере уголовной тюрьмы, отсоветовали. Сказали, что ее, мою знакомую гимназистку, и так скоро выпустят, убедившись, что она не имеет никаких организационных связей. Так оно и случшгось, Арусяк выпустили, а меня перевели в одиночку Дома предварительного заключения, где была великолепная библиотека, составленная из книг заключенных, преимущественно экономического и политического характера. Я читала с раннего утра и до поздней ночи.
Недели через три после ареста мне в камеру передали роскошный букет роз и коробку конфет. По почерку на записке, где было указано только, кому предназначается передача, я поняла, что это от Богдана.
Значит, он был на свободе!
Я почему-то сразу решила: отпустили на поруки, хотя после речи на суде его освобождение могло показаться невероятным. Недаром Шаумян в начале мая 1905 года писал Ленину: „Известно ли Вам, что Русов (Кнунянц) с каким-то товарищем бежал из тюрьмы и находится уже за границей? Мы сегодня получили от него карту из пограничного немецкого городка, в который он просит послать паспорта“».