Суд над судом. Повесть о Богдане Кнунянце
Шрифт:
«Уважаемая тов. Фаро.
Я очень рад и благодарен Вам за то, что Вы не оставили мое письмо без внимания и ответили по существу на мои вопросы.
Вы пишете, что в 1907 или в 1908 году Вы, Карл и наборщик Зенин втроем работали в подпольной типографии на Губернской улице и больше в типографии никто не работал.
Да, совершенно верно, Вы правы. В тот период работы типографии так оно и было. Типография была уже на ходу. А я работал раньше, в период организации и оформления типографии. Вот почему Вы и не знали меня. Когда же Вы и Карл стали работать в типографии, Зенин говорил мне о Вас и о Вашей работе.
Чтобы в этом деле было больше ясности, я хочу изложить все более подробно и с самого начала. В 1907 году по заданию Бакинской большевистской организации наборщику Зенину было поручено устроить небольшую подпольную типографию для выпуска листовок. В то время Зенин работал наборщиком в типографии Первого типографского товарищества. Там же работал наборщиком и я. В то время я был с Зениным в близких товарищеских отношениях. Оба были большевиками. Получив задание на устройство подпольной типографии, Зенин предложил мне помочь ему в этом деле, и я охотно согласился.
Перед нами стояла задача найти подходящее помещение для типографии, сделать печатный станок, типографскую краску для шрифта и где-то добыть типографский шрифт в количестве, которого бы хватило хотя бы на одну большую листовку — примерно килограммов двадцать пять. Я взялся добыть шрифт, а Зенин — сделать все остальное. Тотчас мы приступили к делу. Почти ежедневно, уходя из типографии Первого типографского товарищества, я брал с собой в карманы небольшое количество шрифта, примерно килограмма два. Больше было нельзя — могли заметить. Вначале я носил этот шрифт на квартиру к Зенину, а когда Зенин нашел помещение для типографии, я стал носить его прямо туда.
Помещение
Это все, что я мог припомнить о работе подпольной типографии. Наверное, я что-то пропустил, напутал, не точно выразился. Ведь мое образование — всего три класса печального городского училища. За что прошу извинения.
В заключение хочу Вас спросить, известно ли что-нибудь в Бакинской организации о работе нашей подпольной типографии, или все это прошло бесследно, как факт, не имеющий большого значения.
В настоящее время я получаю небольшую пенсию, и товарищи советуют мне хлопотать о пенсии республиканского значения, учитывая мою работу в подполье. Но свидетелями этого дела остались, кажется, только Вы да я. Очень прошу Вас, если это особо Вас не затруднит, дать письменное подтверждение моей работы в подпольной типографии, которая была расположена на Губернской улице, а также прислать Ваши критические замечания по настоящему письму.
С искренним уважением
ГЛАВА XX
У бабушки имелись, видимо, самые серьезные основания для того, чтобы не посылать «письменного подтверждения» Бакинцеву, ибо просто так, по лености или за недосугом, она никому никогда не отказывала в помощи. Насколько мое известно, бабушка не ответила на это и на последующие письма Бакинцева, но переправила их все Б. Н. Маркелову, словно бы не чувствуя за собой права единолично владеть документальными свидетельствами, так или иначе связанными с историческими событиями, очевидцем которых она была. В доме остались только отдельные копии писем и черновики посланий Б. Н. Маркелову.
«7.8.55 г.
(Черновик)
Посылаю вам, тов. Маркелов, второе письмо Бакинцева. Оно путаное, странное. У меня складывается впечатление, что он и есть Зенин. В первом письме он называет меня тов. Фаро, Карла — Карлушей. Я никогда не называла так Карла. Карлушей звали его только мать и сестры. К тому же все было иначе, чем рассказывает Бакинцев.
В своих воспоминаниях я нашла место, где говорится о том, что осенью 1907 г. в Баку на „Электрическую силу“ (Баилов) под именем Марии Николаевны дамой-патронессой из Петербурга приехала тов. Драбкина (бывшая жена Гусева) для сбора денег на рабочую печать. Вместе с Семеном Жгенти мы зашли к ней и попросили дать небольшую сумму из собранных средств для вновь организуемой типографии БК. Было решено сообщить о типографии товарищам лишь после того, как она будет готова. В то время я работала секретарем Биби-Эйбатского районного комитета и затеяла это предприятие на свой страх и риск. В условиях наступающей реакции ощущалась огромная потребность в типографии. Карл недавно приехал в Баку из Франции (Монпелье), где закончил курс естественных наук, и теперь был намерен поступить в Петербурге на историко-филологический факультет. Кроме нас с Карлом и Семена Жгенти, работавшего на Биби-Эйбате у Хатисова, о типографии никто не знал.
Семен Жгенти обещал найти помещение, а мы с Карлом решили пойти к его дяде, человеку либеральных воззрений, председателю Первого типографского товарищества, чтобы он помог достать станок, шрифт и порекомендовал бы хорошего, надежного наборщика. Дядя поначалу не соглашался, называл нашу затею авантюрой, но потом согласился с тем непременным условием, что никто, кроме нас, не будет вхож в типографию. Тогда же он указал на наборщика Зенина как на хорошего работника, любящего деньгу. Дядя сказал, что Зенин сможет выкрасть из типографии все, что нужно, только пусть делает это, когда в кабинете, через который можно выйти из типографии, не будет никого, кроме него, дяди.
Так мы познакомились с Зениным, оказавшимся большевиком, и от имени БК договорились о том, чтобы он снабдил типографию всем необходимым и начал работу в ней. В случае провала типографии дядя Карла обещал снова принять Зенина на работу. Видимо, тогда же Зенин взял себе подручного Бакинцева, но, скорее всего, он был один, а теперь это скрывает.
Семен Жгенти нашел довольно скверное помещение, которое в письме Бакинцева названо подвалом. Это была просторная, сырая, скверная яма, вырытая под полом бондарной мастерской, хозяин которой называл себя Карапетом Карапетовичем, хотя я не уверена, что это было его настоящее имя. Впрочем, все мы тогда жили под вымышленными именами…»
(Копия)
«Уважаемая тов. Фаро.
Поскольку Вы не ответили на последнее мое письмо, я решил еще раз написать Вам, чтобы дополнить сведения о себе, которые Вы могли получить также от Вашего брата Богдана Кнунянца. Мы вместе с ним проходили по делу Совета рабочих депутатов.
Кроме Вашего брата, помню Эразма Комара, Алексея Филиппова, Сверчкова, Федора Сильвестрова, двух или трех женщин и студента Арама Тер-Мкртчанца, который при повторном разборе дела уже не числился в списке обвиняемых, потому что в июле был казнен по приговору военно-полевого суда в Кронштадте.
Помню также рабочего Путиловского завода, члена Исполнительного комитета Осипа Логинова, который оказался впоследствии врагом Советской власти Серебровским и, возможно, уже тогда был связан с царской охранкой. Меня в свое время вызывали для дачи показаний по его делу, и я подтвердил, что знаю Логинова как Гришку-гапоновца.
С Вашим братом я встречался позже в Баку в 1910 году. К нему меня привел рабочий-литейщик Мисак Саркисян. Хотя Ваш брат жил в Баку под другой фамилией, я сразу узнал его.
Теперь таких, как мы с Вами, свидетелей пламенных лет революции, почти не осталось. Если бы я имел писательский дар, то обязательно насисал бы о том времена для нашей молодежи.
Надеюсь, Вы сможете ответить мне.
С искренним уважением
«8.2.56 г.
(Черновик)
Не могу передать, Багдасар Николаевич, как взволновало и возмутило меня последнее письмо Бакинцева. У меня теперь не остается сомнений, что Бакинцев это и есть Зенин или другой связанный с ним провокатор. Прежде всего в этом убеждает меня упоминаемое в письме ишя Мисака Саркисяна, по чьему доносу осенью 1910 года был арестован мой брат Богдан. Об этом рассказал Серго Мартикян, которому я абсолютно доверяю. Во-вторых — то, что Бакинцев пишет о Серебровском (он же Осип Логинов).
Как-то Вы просили меня прислать воспоминания об А. П. Серебровском, а я до сих пор не собралась этого делать. Посылаю их Вам теперь в том виде, в каком они были когда-то написаны, то есть в виде беглых заметок.
Александр Павлович Серебровский родился в 1884 году семье старого революционера. Поступив на работу в главные железнодорожные мастерские Самаро-Златоустовкой железной дороги, на постройке которой работал его отец, сосланный под надзор полиции, Александр Павлович впервые сблизился с молодыми рабочими, посещавшими социал-демократический кружок, и вошел в организацию так называемого Уральского комитета.
Весной 1902 года Серебровский сдал экстерном за восемь классов и осенью поступил в Петербургский технологический институт, где в это время учился также Богдан Кнунянц.
Зимой он был арестован по доносу провокатора Рассказова и переведен в самарскую тюрьму, где уже сидела целая „уфимская компания“. Через несколько месяцев его выпустили на поруки до решения дела, сказав отцу: „Яблоко от яблони недалеко падает“.
Впоследствии Серебровский работал в Уфимском комитете партии большевиков, был сослан в Вятскую губернию, стал нелегалом, через Северный комитет партии был отправлен в Иваново-Вознесенск, снова был арестован, по дороге в Шуйскую тюрьму бежал с поезда, приехал в Ярославль на данную ему явку, затем переброшен в Москву, в Одессу. Вот как он сам описывал этот период своей жизни:
„В Одессе тов. Барон (Эссен) дал мне паспорт на имя Алексея Ухова, и некоторое время я благополучно работал в Николаеве, а затем — в Одесском комитете большевиков. В августе 1904 года был арестован на собрании у Кирпичного завода и месяца полтора пролежал в тюремной больнице, ибо был при аресте избит. Однако паспорт оказался хорошим (это была копия), к тому же в это время в Одессу приехал какой-то член царской фамилии (кажется, наследник). По этому случаю всех подследственных, кого можно
В Петербурге меня направили сначала работать на Васильевский остров в качестве парторганизатора, но через месяц там оказался провокатор с гвоздильного завода (фамилию забыл), и многие были арестованы. Петербургский комитет посоветовал мне поступить работать на завод за Нарвской заставой. Я поступил на Путиловский завод в кузнечную мастерскую, где работал слесарем на штампах. Подложный паспорт я получил в Петербургском комитете. Если не ошибаюсь, дала мне его Елена Стасова.
В декабре мне было поручено работать в рядах гапоновской организации. Участвовал в забастовке Путиловского завода и в выступлении 9 января 1905 года. В начале февраля был отправлен в Баку. Работал слесарем сначала в Черном городе, потом в Балаханах. Состоял членом Бакинского комитета большевиков и организатором Балахано-Сабунчинского партрайона.
После августовской резни армян и татар и провала Бакинского комитета меня снова перебросили в Петербург. В сентябре поступил на Путиловский завод слесарем в старо-механическую мастерскую, в бригаду Шидловского. Был начальником большевистской боевой дружины за Нарвской заставой, членом Петербургского Совета рабочих депутатов от рабочих Путиловского завода.
Жил я по очень хорошему паспорту, полученному при выезде из Баку. Был арестован 3 декабря 1905 года в Вольно-экономическом обществе. Летом 1906 года судился под фамилией О. Логинова. Почти перед самым вручением нам обвинительного акта меня вызвали из тюрьмы в жандармское управление и почему-то ввели через парадный подъезд в большую комнату, где находился полковник Николаев. Сказав, что меня привели сюда по ошибке, он указал на другую дверь. Я быстро направился к ней, опередив сопровождавшую охрану, и столкнулся лицом к лицу с типографским рабочим Зениным, который, казалось, был смущен встречей. Он тотчас куда-то исчез. Мне бросилось в глаза, что Зенин отпустил усы, и удивило, что он шел по коридору без охраны. Потом выяснилось, что Зенин был провокатором и находился, видимо, в жандармском управлении для опознания. В другой комнате сидели генерал Иванов и товарищ прокурора Меллер. Те тоже сказали, что произошла ошибка, и извинились. Я было поверил, но потом узнал, что и с другими товарищами произошла такая же „ошибка“.
Суд отложили до осени, а меня освободили под залог в 2 тысячи рублей до суда. Деньги внес Н. Д. Соколов, мой защитник.
Выйдя из тюрьмы в начале осени 1906 года и снова переменив паспорт, я стал работать в Петербургской партийной военной организации, перевозить оружие через финляндскую границу. Потом у нашей организации зародилась мысль проникнуть в солдатскую среду. Явившись на призыв в октябре 1906 года, я добился назначения в Кронштадтскую крепость, но скоро меня перевели во Владивосток. Мне удалось наладить связь с партийной организацией и довольно хорошо работать, но после восстания на „Грозящем“ 17 октября 1907 года я был арестован в минной роте.
В конце 1908 года я уехал учиться в Брюссель, и в 1911 году окончил курс с дипломом инженера-механика. Вернулся в Россию, работал в Сормове, в Москве на заводе Бромлея, был арестован и выслан из пределов центральных губерний. Благодаря знакомству с инженерами, работавшими по холодильному делу, получил работу, связанную с установкой холодильных машин завода „Франц Крулль“.
В июле 1914 года меня забрали рядовым в армию. Однако завод „Франц Крулль“ выхлопотал, чтобы мне дали возможность работать по специальности. В сентябре 1915 года фирма „Крулль“ добилась того, что меня отпустили работать на завод в Ревель. Как только произошел переворот, я вернулся в Петербург и стал работать на заводе Людвига Нобеля. 1 января 1918 года был назначен членом правления Путиловского завода, а в августе 1918 года — заместителем Л. Б. Красина в Чрезвычайной комиссии по снабжению Красной Армии.
С марта по ноябрь 1918 года — комиссар-начальник военного снабжения Украинского фронта, затем — заместитель наркома путей сообщения. В мае 1920 года меня назначили председателем „Азнефти“ в Баку“.
После Петербурга и Баку я встретилась с тов. Серебровским в Москве на XV партийной конференции, когда уже работала в статистическом отделе ЦК партии. Вскоре он стал моим мужем.
В течение ряда лет тов. Серебровский был заместителем председателя ВСНХ, членом ЦИК СССР, непосредственно отвечал за золотую и нефтяную промышленность. Его выдающиеся организаторские способности сочетались с увлеченностью, которая ни перед чем не останавливалась. Энергия его была неисчерпаема, память необъятна, интеллектуальные способности из ряда вон выходящие.
Так случилось, что жизнь наша не сложилась, и мы расстались друзьями.
Последний раз я встретилась с Серебровским в 1936 году в Новосибирске в кабинете первого секретаря Западно-Сибирского крайкома партии тов. Эйхе. Больше я его не встречала. В 1937 году его больного увезли из Кремлевской больницы, и он уже туда не вернулся.
Конечно, не для того все это пишу я Вам, чтобы оградить его от чудовищной клеветы Бакинцева-Зенина. Жизнь Александра Павловича не нуждается в адвокатах.
Если что будет нужно, обращайтесь, пожалуйста, без церемоний.
ГЛАВА XXI
Этому письму, видимо, предстоит замкнуть некий самостоятельный кольцевой маршрут повествования, непосредственно связанный с основным радиальным маршрутом, ибо октябрьско-декабрьским дням 1905 года суждено затянуть в водоворот петербургской жизни многих действующих лиц книги о Богдане Кнунянце: его самого, Лизу Голикову, Миха Цхакая, Осипа Логинова-Серебровского, Александра Меликова — его сокурсника по Технологическому институту, В. Н. Пилипенко — руководителя геронтологических исследований. И даже Дмитрий Постоловский, следы которого потерялись, казалось бы навсегда, в зимнем заснеженном Тифлисе 1904 годя, вновь возникнет на процессе по делу Совета рабочпх депутатов в качестве свидетеля. Его введут в зал суда под конвоем, и он откажется дать обещание суду говорить правду, ибо, как объяснит, «никаких обещаний морального свойства он, вообще, суду давать не намерен». То есть Постоловский в своем отказе воспользуется той же аргументацией, что и Кнунянц на заседании Московской судебной палаты полтора года назад.
Тут же, на процессе, уже упомянутым лицам предстоит встретиться с присяжным поверенным Н. Д. Соколовым, который внес 2 тысячи рублей залога за освобождение из-под стражи А. П. Серебровского, а также с другим защитником — О. О. Грузенбергом, следом за Постоловским повторившим доводы Кнунянца, что защита не понимает, «как можно было из огромной массы подсудимых (подсудимыми, господа судьи, по этому делу является весь петербургский пролетариат) вырвать небольшую кучку и сделать ее ответственной за дело масс».
К этим двоим — Соколову и Грузенбергу — присоединится тридцать других защитников, одновременно защищавших всех подсудимых, которые также отчасти выступали как одно лицо.
Обвиняемый. (Держась обеими руками за переднюю спинку скамьи и сильно через нее перегнувшись. Говорит, обращаясь к суду.) На вопрос о виновности я не могу ответить, так как мое представление о виновности и представление Уголовного кодекса полицейского государства резко расходятся. Мы решили принять участие в настоящем исключительном суде только потому, что находим его необходимым в целях политических для широкого публичного выяснения истины о деятельности и значении Совета рабочих депутатов. Зародыш Совета надо искать в сентябрьских днях. Сентябрь — это время митингов. Под натиском всеобщей стачки правительство пошло на уступки. 17 октября оно выдало русскому народу вексель на свободу. Обыватель верил манифесту на первых порах. Правда, опровержения на обывательские ликования последовали быстро. Полковник Риман обстреливал Технологический институт, корнет Фролов кавалерийскими атаками рубил толпу на Загородном, полковник Мин расстреливал манифестантов на Гороховой. Знакомство революционного пролетариата с «отцамя города» началось 14 октября и очень скоро оборвалось. 18 октября…
Свидетель (инженер-технолог Позен). 18 октября в помещении Общества технологов состоялось заседание Союза инженеров. Около часа ночи я возвращался вместе с товарищами по Садовой улице. Навстречу нам неслась толпа и хотела нас остановить. Мы успели от них уехать. Та же толпа бросилась на Хрусталева и Кнунянца. Это было около Государственного банка. Тут же стояло спокойно несколько полицейских, и никто не сделал попытки остановить толпу. Вероятно, это происходило оттого, что нападавшие шли с национальными флагами.
Гласный Думы Оппель. Время было тревожное, все вооружались. Многие обыватели уезжали из города. Принимались домашние меры предосторожности. На Пушкинской улице, например, организовалась самооборона квартирантов.
Бывший член Государственной Думы Брамсон. Я проживал в Коломенской части, где расположены почти все общественные и духовные учреждения евреев. Я знаю, что хулиганы собирались разнести синагогу. Кроме того, еврейским детям дети христиан говорили, что их «скоро перережут». В Литейной части некоторые квартиры были отмечены буквой «а», другие — «ж». В этой же части неизвестные люди ходили по домам и брали у старших дворников списки проживающих в данных домах евреев. То же происходило на Петербургской стороне. Когда по вопросу о погроме некоторые общественные организации снеслись с гр. Витте, гр. Витте ответил сначала весьма недружелюбно, но затем, когда на Измайловском мосту была найдена прокламация, призывающая к погрому не только «жидовского отродья», но и «жидовствующего министра гр. Витте», — отношение его изменилось.