Суд
Шрифт:
— Господи ж боже мой! — весело рассказывал он о своих, как он называл, штучках-мучках. — Ведь почему каждый раз вляпываешься? Поверите, у меня такое впечатление, что где-то вверху, где придумывают правила для торговли, сидят люди, никогда не бывавшие в магазинной подсобке. Ну, ей-богу, другой раз не украсть прямо как-то глупо. Так положено тебе под руку, что если бы не взял, уважать бы себя перестал. Честное слово. А возьмешь — кто-то образцовый непременно это увидит.
Кулиш был уверен, что без его штучек-мучек его жизнь не имела бы смысла.
— С женой я разошелся, на двух
Первое время Сараева возмущала эта уверенность Кулиша в своем праве воровать у государства, и однажды он поругался с ним, назвал его паразитом. Кулиш съел паразита и не поморщился и, помолчав, сказал:
— А ведь главное-то, Сергей Антонович, в паразите-то главное в том, на чем он сидит и чей сок сосет. Я присосался к торговле, там сок другой раз зазря на землю льется. А вы к чему прилипли? А?
— Вы не смеете! — закричал, подняв кулаки, Сараев. Это кричала вся его прошлая честная жизнь.
Кулиш махнул рукой и, выпятив широкий зад, полез на свою койку. Последнее время Сараев с Кулишом не спорит — в общем-то он прав, этот веселый вор, — нет между ними никакого особого различия, оба они воры, и никуда от этого не уйти. Придя к этому, Сараев словно успокоился, а тут еще Кулиш однажды вдруг сказал задумчиво:
— Знаете, что нас разделит на разные сорта? Приговор — вот что.
— Как это разделит? — не сразу понял Сараев.
— Очень просто. Если вам дадут десятку, а мне от всей судейской щедрости три годика, я низко поклонюсь вам в ножки и признаю, что вы надо мной куда более важное лицо…
Как ни странно, но эта мысль к Сараеву прилипла, тем более было уже ясно, что соотношение наказаний им будет примерно таким, как сказал Кулиш.
Но странное дело: вернувшись после суда из Донецка, Сараев, беззлобно ожидая встречи с ним, вдруг увидел Кулиша особенно омерзительным, когда тот попытался обнять его, спрашивая весело:
— Ну, какое же вам там кино показали?
— Не весело было… — угрюмо ответил Сараев, злыми рывками освобождаясь из его объятий.
— Еще бы… Весело — это когда баба рядом и музыка играет… хи-хи-хи! — рассыпался Кулиш сиплым смешком. — Но, как говорится, любишь кататься, люби и саночки возить.
Сараев смотрел на Кулиша и впервые видел его настолько омерзительным, что ему неудержимо захотелось его оскорбить, сделать ему больно…
— Оставьте меня в покое, — тихо произнес он. — Вы ограниченный и пошлый человек.
— Погодите малость, ограничат и вас… — огрызнулся Кулиш.
Вдруг у Сараева возникло похожее на сон ощущение, будто ноги его вязнут в каменном полу и, если он сейчас не оторвет их от пола и не убежит, — погибнет. Он сделал резкий рывок в сторону и повалился на свою койку…
Сколько он проспал, непонятно, но был еще дневной свет. Кулиш храпел на высокой звонкой ноте, а когда выключал храп — постанывал. Болело сердце — тупо, пугающе, такой боли он раньше никогда не испытывал; казалось, боль шевелилась внутри сердца, толчками хотела оттуда вырваться, и часть ее уже вырвалась, потекла в левую руку от плеча к локтю. Сараев спустил ноги на пол и сел, прислонясь к стене спиной. И то ли от холода кирпичной стены, то ли оттого, что он сел, боль стала затухать и вскоре погасла совсем.
Была уже глубокая ночь, а Сараев еще не спал. Бессонные ночи бывали и раньше, но сегодня это было по-другому — он заснуть мог, но боялся. Как только сон начинал затуманивать рассудок, он резким усилием воли вырывался из сна, ему мерещилось, будто стоит ему оторваться от яви, как он к ней уже не вернется. Он не мог бы даже себе объяснить, почему он так чувствовал, но это было сильнее его, и он отбивался от сна. Один раз он прозевал и заснул, но и уже во сне помнил о той страшной угрозе и, тихо застонав, вырвался из сна, а чтобы сон снова не обманул его бдительность, снова сел на койке, ощутив босыми ногами холодный пол, и это знобящее прикосновение было для него как прикосновение к жизни. Он посидел немного, успокоился и снова прилег. Сон больше не обволакивал его сознание, и он ясно и отчетливо стал думать все о том же — о своей жизни, которая шла так хорошо и достойно, а он ее погубил.
«А могло этого не быть… Могло не быть», — больно билось у него в мозгу. А рядом, подсвистывая, утробно ухая, храпел Кулиш… храпел… храпел…
И тут Сараев почувствовал нечто новое — в груди изнутри обозначилось теплое пятнышко, обозначилось так точно, что он невольно рукой потрогал это место под соском левой груди. Потом оно переместилось к центру груди, тут остановилось и стало быстро горячеть. Он рванул ворот рубахи. Это жжение изнутри отдавалось горячими толчками в виски. Сараев стал испытывать безотчетное нервное напряжение, в один момент ему показалось, что он сейчас встанет, поднимется с койки и задушит храпящего Кулиша.
Последовало несколько резких толчков сердца, и в следующее мгновение жжение соединилось с резкой болью, точно в сердце вонзили нож, медленно поворачивали лезвие и оно раздирало сердце на части. А потом боль будто потекла по всему телу до кончиков пальцев, которыми он сжимал смятый угол одеяла. Его мозг вдруг понял весь размер опасности и приказал ему — кричи! Зови!.. Сараев закричал, но мышцы горла, связок уже были парализованы — Сараев думал, что он кричит, а он еле слышно хрипел, и этот его тихий хрип покрывал бьющийся в стены и потолок звонкий храп Кулиша…
И тогда Сараев конвульсивным рывком перевернулся на бок и свалился с койки на пол, таща за собой одеяло, зажатое в правой руке. Последнее, что он почувствовал, была боль в коленке от удара об пол. Глупая боль…
Утром Кулиш, отхрапев недолгую летнюю ночь, проснулся с ощущением свежих сил во всем его крутом теле. Сделав, не вставая, несколько гимнастических движений руками и ногами, сел на койке и в этот момент увидел Сараева, ничком лежавшего на полу.
— Коллега, вы что же это? — Кулиш бросился к нему, перевернул на спину и, заглянув в стеклянные глаза Сараева, кинулся к двери, начал молотить в нее кулаками.