Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
Ты спрашиваешь о нашей жизни. Живем, как все. Лампа у нас карбидка из снарядной гильзы, светло, как при электричестве. Сидим по вечерам возле нее, ученические тетрадки проверяем.
Вас, сынов наших, ждем. Мама собирается купить козу, чтобы тебя козьим молоком отпаивать.
Куры у нас есть. Несутся. Будут свежие яички. Забавное зверье! Хохлатка — белая курочка с высоким гребешком — увидит, как я возвращаюсь из школы, несется ко мне, летит, как собачонка.
Позавчера
Что-то они припоздали с отлетом. Уже лужицы по утрам ледком схватывает. Взлетали с шумом, хлопаньем. И круто забирали вверх. Уходили в небо. На взлете их подсветило солнце. Из-за горы его еще не было видно, но оно уже поднялось, раннее, красноватое. Лебеди попадали в полосу света, розовели. В снежно-розовом оперении они показались мне сказочно прекрасными.
Камыш косил весь день, допоздна. Будет чем топить зимой. Перевезем с мамой тачкой — безотказная тележка, палочка-выручалочка по нынешним обстоятельствам.
И когда косил, и домой шел уже в сумерках — все думал про вас.
Дети мои, сыновья мои любимые, белые лебеди вы, наши… Поскорее бы вы возвращались!
Яловой топал по коридору: левая нога непослушно вверх, не было силы в ней, не давала опоры, зато правой всей ступней «бу-ух, бу-ух», как конь копытом в деревянный помост, подтягивал и левую. Рука бессильно висит, вывернута по-чудному, ладошка вбок. Двигался в то место, куда и цари пешком ходили. По этому шлепанью и определяли в соседних палатах: «капитан потопал».
Не то чтоб в охотку, в страдание ему были по большей части безуспешные походы. Посидит-посидит на стульчаке — и с тем же назад. От клизм прямо тошнило. «Атония, — вздыхал врач. — Последствия. Со временем пройдет».
Вот когда на самом простом, что в обычной-то жизни и не замечаешь, таким кажется естественным, когда на таком тебя засекает, держит, мучает и неизвестно, как все обернется, тогда и начинает тебя вновь затягивать сумеречное, безрадостное.
Обещают: восстановится, вернется со временем. Многое возвращать, восстанавливать надо. И сроков никто не называет. А время, оно — разное. Может, на все время, оставленное для тебя. Что тогда? Безрадостное существование. Прозябание. До избавительного конца.
В невеселых этих мыслях Яловой повернул за угол. И едва успел отшатнуться.
Из уборной, прямо на него, вылетел Иван Дядькин: глаза белесые, безумные, халат распахнут на волосатой груди. Затравленно оглянулся, руками подхватил сползавшие расстегнутые подштанники и полным ходом, припадая на левую ногу, понесся по коридору.
За ним выскочил Петя Скворцов. За живот схватился, из стороны в сторону мотается от смеха:
— Не могу-у, ей-богу… Ой-й-й!
Яловой его легонько по спине. Приостановись, утихни! Они, эти «черепники» — так называли в госпитале раненных в голову, — их оберегать надо, в любой момент с ними могло всякое приключиться. Вон
Отдышался Петя, рассказал:
— Только это он притопал, из ведра выскочила здоровенная крыса. Что ему померещилось?.. Взвизгнул так, будто перед ним немецкий автоматчик.
Когда Яловой вернулся в палату, Дядькин лежал на кровати поверх одеяла, в халате, руки крестом на груди, очи воздеты горе: отпевай, да и только!
Возле него сердобольно хлопотал Петя. Предлагал воду. Может, врача вызвать.
Дядькин закаменело молчал. Отрешенно глядел в потолок.
— Да ты что, околел? Высунь язык!..
Иван Дядькин не пожелал обедать. Отошел только к вечеру. Сел. Оглянулся. Будто все незнакомое, сроду не видел, затрудненно выдохнул:
— С детства… этих крыс… С голодного года.
Припомнился этот случай, когда Дядькин — статный лейтенант с сухим подбородком, на виске — вмятина, ковырнули его в штыковой атаке, — в начищенных сапогах, празднично сияющих золотых погонах, при всех орденах, явился прощаться.
— Видал, сколько нахватал! — простодушно восхитился Петя.
— По-разному устроен человек, — философски заметил кто-то из пожилых. — В пекло полезет, ничего не боится, а мышь пискнет, так он…
По вечерам, после ужина, выползали из палат, усаживались в коридоре на скрипучих деревянных креслицах — связками по три в ряд — раскассировали какой-то кинотеатр, — и начинались рассказы. Печального, серьезного не допускалось. Чтобы «со смехом». Анекдоты шли всех времен.
Петя усаживался поудобнее, слушателя не было благодарнее. Ясненький весь, смешливые ямки на щеках.
Круглоголовый девятнадцатилетний мальчик-лейтенант — он и повоевать-то не успел. Танковое училище. Фронт. После первых боев — в госпиталь.
— Ранило меня, смеха-а… Только мы в лощине разместились, на Украине, за Днепром, дело было, плащ-палатку возле танка расстелили, консервы открыли, лучок нарезали, механик фляжку открыл — и вдруг меня как ветром подхватило. Веришь, чувствую, что взлетаю, понять ничего не могу, думаю, как же так, пожрать не успел… А сам лечу, руки, ноги расставил, как в цирке, и до того приятно, понимаешь… Ни боли, ни страха — лечу, и все. Потом трах об землю! Аж внутри екнуло. Хочу вскочить — и не могу. Левая рука и нога вроде шевелятся, а вторая половина онемела. Подняться не могу. Кричу сгоряча: «Ребята, поднимайте!» Думаю, как бы поесть. Смех, да и только!
Потом только разобрался, стрелок возле гусеницы выгибается, кровавая пена на губах, отходит, а механику ногу оторвало, кричит, бинты требует…
Подняли меня, понесли, и вновь, знаешь, показалось: лечу, крылышками взмахиваю.
Петя безоблачно улыбается. На черепе — широкий рваный провал, дышит, ходит, правая рука висит, нога бессильно подвернута, а он улыбается, незлобивый, спокойный мальчик.
— Да, смеха-а!..
Дня через два посмурнел Петя Скворцов. Виновато улыбаясь, прилег на кровать. Квелый, пожелтевший. Забегали сестры, к его кровати поспешил дежурный врач. А Петя уже в бреду мечется. Выкрикивает тоненьким голосом: «Вправо, вправо бери! Выстрел!» Казалось ему, что он в танке. Что снова в бою. Захрипел.