Судьба и книги Артема Веселого
Шрифт:
— Цыпленок.
Афанасий дернул шеей, как лошадь в тесном хомуте, и подшагнул к столу.
— Жалуются на тебя, дядя, житья людям не даешь.
— Не знай.
— Вот тебя и арестовали за твое изуверство, кого винишь в своем несчастье?
— Не знай.
— А советска власть ндравится?
— Не знай.
— Как не
— Не знай.
— Понятна ли тебе партейная борьба?
— Не знай.
— Какой деревни?
— Не помню.
Филька восторженно вскочил:
— Подойди, плюнь мне в кулак.
Афанасий, видя, что деваться некуда, плюнул.
Весный Филькин кулак упал на мужичье переносье так же, как падал тысячи лет начальнический кулак на мужичье переносье.
Сельский писарь за бутылку перваку научил Афанасия на все вопросы отвечать «не знай» и «не помню», но в этой глухой, без единого окна комендантской Цыпленков понял, что с комиссаром шутки плохи, и, отчаянно дернув всхохлаченной башкой, он откашлялся в кулак:
— Мы, стало-ть, Егорьевски, Карабулацкой волости.
— За что арестован?
— За свой хлеб.
— Сколько раз в жизни напивался пьяным?
— Не пью, товарищ, истинный господь, духтора запретили, нутру, вишь, вредно… А у нас, известно, какое мужичье нутро — чуть ты его потревожь, и готово… Самогоны этой проклятой и на дух мне не надо, не пью, нутру вредно, а я сам себе не лиходей.
— Сочувствуешь ли чехам и союзникам?
— Сохрани бог, видом не видал и слыхом не слыхал.
— Зачем жаловался чехам на сына, что он большевик?
— Врут.
— Как врут?
— Так… На Петьку я обижался, отцу хлеба не давал, а чехи-псы приехали да убили его.
— Жалко?
— Жалко, родная кровь.
— Правильно ли они его убили?
— Убили правильно, хлеба отцу родному не давал, шкуру бы с него, с подлеца, спустить.
— А тебя расстреляем, тоже будет правильно?
— Тоже правильно… Спаси бог… — Мужик торопливо закрестился.
— Боишься ли красного террора?
— Ни боже мой… Правду люблю.
— Да ну?
— Умру за божескую правду.
— А не приходилось ли тебе продавать керосин?
— Не помню.
— Как смотришь на идейных коммунистов?
— Смотрю дружески, идейным надо подчиняться.
— Что ты понимаешь в революции?
— Ничего, сынок, не понимаю.
— Как по-твоему, за кем останется победа?
— У кого кишка толще, штоб тянулась, да не рвалась.
— А не снятся ли тебе черти?
Допрос продолжался вплоть до той минуты, когда задребезжал телефон. Чугунов приказал готовить роту и прислать наверх всех сотрудников секретно-оперативной части.
Из ворот выходили небольшими кучками и молча, рубя острый шаг, ссыпались в черные колодцы улиц и переулков.
Дом.
№.
Властный стук.
Тишина.
Стук настойчив и неотвратим.
Испуганный крик:
— Кто там?
— Обыск.
У дома зазвенело в ухе.
На хозяйке трепетные губы и заспанный капот.
Движенья ночных гостей быстры, и в притихших комнатах гулки их шаги.
Приторно пахнет семейным туалетным мылом и теплой, надышенной постелью.
Кто-нибудь плачет, кто-нибудь, задыхаясь, уверяет:
— Это недоразумение, честное слово… Мы никогда и ничего… Васенька даже сочувствует… Васенька, объясни ты им… Господи…
Васенька, обуваясь, долго не может поймать шнурка ботинка и старается говорить как можно спокойнее:
— Конечно же, недоразумение, ошибки возможны и даже неизбежны… Ты не волнуйся, Мурик, тебе вредно волноваться… Допросят и выпустят… Я больше чем уверен, что выпустят…
Уходили, уводили Васеньку.
Дом после обыска, как после пожара.
Погиб Филька за чих.
Башка его была вечно всхохлачена — расчески не было и купить негде: базары разорены, а в аптеке советской после белых одна валерьянка да зубной порошок. При обыске Филька придавил пяткой, а потом спустил в карман Васенькину роговую расческу. Комиссар Фейгин узрел, донес Чугунову, а тот порылся в Филькином личном деле и по синей обложке ахнул: