Судьба короля Эдуарда

Людвиг Эмиль

На следующий день, во время второго и третьего чтений законопроекта об отречении короля от престола, Болдуин коротко, для проформы, отдал дань уважения Эдуарду, но у депутатов еще звучала в ушах прекрасная речь Черчилля. Тут депутат Маркстон выдвинул требование учредить республику, но за его предложение проголосовали лишь пять депутатов, а против — четыреста три. В своем выступлении он процитировал старинную детскую хороводную песенку:

All the king’s horses and hall the king’s men Could’n’t put Humptey Dumptey back again! [81]

81

Вся

королевская конница, вся королевская рать Не могут Шалтая-Болтая вернуть. (англ.)

Вся палата мгновенно пришла в движение и прервала его криками, что здесь нужно не слово «back», а слово «together» (то есть «собрать», а не «вернуть»). Все смеялись, и напряжение спало. Дебаты завершились английской комедией.

XII

Дебаты, но не само отречение. Подписав на следующий день билль об отречении, король стал герцогом Виндзорским. Таков был его третий титул, и теперь он занял новое, уже третье по счету, положение в обществе. Принеся такую страшную жертву, Эдуард хотел напоследок кое-что сказать своему народу. Радио, куда не было доступа королю, герцогу отказать не могло.

Сначала по радио зачитали письменное заявление, с которым мать обоих королей обратилась к народу:

«Мне нет необходимости говорить вам о печали, которая переполняет мое материнское сердце, когда я думаю, что мой дорогой сын посчитал своим долгом отказаться от своей миссии… Надеюсь, вы сохраните в ваших сердцах благодарную память о нем. Я вверяю вам судьбу его брата… Прошу вас отнестись к нему великодушно и быть преданными ему так же, как когда-то моему возлюбленному супругу».

Речь, которую Эдуард в тот же вечер произнес в Виндзорском дворце, услышал весь мир. Никогда в истории столько людей, разбросанных по всей земле, не слушали одного человека, как тогда, 11 декабря 1936 года. Даже лондонский телефон не работал целых семь минут.

Пленник наконец-то вырвался на волю, и это стало понятно с самого начала: «Теперь я после долгого молчания могу сказать вам несколько слов». Двадцать лет жестких ограничений остались позади. Он выступал по радио семьдесят шесть раз, неведомо сколько раз произносил речи перед тысячами людей во всех концах земли, но никогда не мог отступить от текстов, которые подправляли после того, как он их писал. Он был похож на актера, исполнявшего в течение двадцати лет опостылевшие роли и впервые играющего в пьесе, которую написал он сам. Эдуард начал с того, что признал верховную власть своего брата, только что сменившего его на троне. «Я говорю это, — тут Эдуард сделал паузу, — от всего сердца». Все знали, почему он отрекся от престола, но все должны были узнать, что, принимая решение, он не забывал о стране, которой больше двух десятков лет отдавал все силы как принц, а потом как монарх.

«Вы должны мне верить, когда я говорю, что счел невозможным и далее нести тяжкий груз ответственности и выполнять свой королевский долг так, как мне хотелось бы, без помощи и поддержки женщины, которую я люблю». (Последние слова он произнес еле слышно). Он сам, без чьей-либо подсказки, принял это решение; его подруга делала все, чтобы отговорить его.

«Я принял это решение, самое серьезное в моей жизни, потому что оно представляется мне наилучшим». Его брат приобрел достаточный опыт в государственных делах, и это облегчало задачу. «И ему выпало огромное счастье, которое ведомо многим из вас, но мне не было дано. — Эдуард умолк, затем продолжил: — У него есть счастливый домашний очаг с женой и детьми».

Все эти трудные дни Эдуарда поддерживали мать, министры, но особенно — далее он заговорил тихо и очень холодно, — «мистер Болдуин, премьер-министр, который всегда относился ко мне с величайшим уважением». Далее Эдуард сказал, что между ним, министрами и парламентом не возникало никаких разногласий

по конституционным вопросам. Все слои населения во всей Империи относились к нему с величайшей симпатией, и за это он испытывает к ним огромную благодарность. Наверное, пройдет какое-то время, прежде чем он вернется на родину. Потом добавил твердо и решительно, что будет принимать самое активное участие в судьбе Англии и всей Империи, и если когда-нибудь в будущем Его величеству потребуются его услуги, он будет готов оказать их как частное лицо. Снова немного помолчав, он произнес: «Но теперь у всех нас есть новый король. От всего сердца я желаю и ему и вам, его народу, счастья и процветания… Да благословит вас Господь… Боже, храни короля!»

Эти слова он начал произносить твердо и мужественно, несмотря на то, что был крайне взволнован и внезапно делал короткие паузы, потом самообладание покинуло его: на последней фразе голос у него сорвался.

Этой речью Эдуард действительно покорил весь мир, частью которого он еще недавно владел, или ему так только казалось. Тысячи англичан, затаивших на него обиду в последние несколько недель, смутились и стали засыпать его посланиями, уверяя, что он остается их королем. Текст он показывал только двум друзьям, один из которых мне об этом потом рассказал. Оба посоветовали королю убрать фразу о женщине, которую он любит. Он ее оставил, и именно эта фраза сильнее всего тронула сердца людей. Выросший в эпоху, когда повсюду слышались призывы к ненависти и насилию, при дворе, таком холодном, так четко осознающем свои цели и свою власть, в жестких рамках этикета и протокола, принц и одинокий король сказал о любимой женщине самые простые слова. Среди танков, гранат и бомб словно из небытия возникла изящная фигура рыцаря, королевского сына, который, как во времена трубадуров, защищал честь своей дамы. У молодежи «стального века» появился пример для подражания.

Из пятисот миллионов радиослушателей подруга короля была единственной, кого, похоже, не удовлетворила эта речь. Она вовсе не лежала в обмороке на диване, как писали газеты, ибо отличалась хладнокровием и смелостью. Напротив того, она сразу позвонила Эдуарду — они постоянно связывались по телефону — и сказала, что он обязан был сказать всю правду о своих недругах. Да, она была готова со всей страстью отстаивать истину и свою честь. А Эдуард решил принести последнюю жертву, что лишний раз свидетельствовало о благородстве его натуры. Он еще не знал, что враги не собираются платить ему тем же.

После выступления по радио Эдуард отправился в Ройял-Лодж и попрощался со своими родными, словно солдат, уезжающий на фронт. Братья обменялись рукопожатием. Старший пожелал удачи младшему, а тот, слишком взволнованный, молча стиснул ему руку. Все произошло очень быстро. На улице Эдуарда ждала машина, чтобы увезти его к морю.

А где же был почетный эскорт? Почему же ни у Виндзорского дворца, ни в порту Эдуарда не провожали войска в парадном строю? Разве человек, покидавший страну, не служил ей двадцать пять лет, разве все эти годы он не был любимцем народа и еще утром к нему не обращались «Ваше величество»? Разве он не заслужил, чтобы за его самопожертвование ему оказали почести армия и флот, а при дворе устроили торжественную церемонию?

Ничего этого не было. Сквозь снег и туман бывший король ехал ночью в Портсмут; с ним были только его старый друг, еще с университетских времен, и терьер — больше никто Эдуарда не сопровождал. Куда подевались толпы народа, которые так часто встречали и провожали его приветственными криками? Разве он проиграл сражение? Разве он нанес вред стране? Разве он совершил что-то постыдное? Можно было подумать именно так, потому что не слышалось ни барабанной дроби, ни залпов салюта, ни команды «смирно!». Не нашлось ни единого человека, который хотел бы отдать ему дань уважения. Ни старших, ни младших лакеев, ни адъютантов, ни слуг. Два старых слуги — один прожил рядом с Эдуардом двадцать два года, другой семнадцать лет — остались при дворе, хотя он уезжал в изгнание не бедным человеком: в Букингемском дворце им полагалась пенсия; а если бы они отправились его провожать, их в любой момент могли бы выгнать на улицу.