Судьба ополченца
Шрифт:
На пороге стоит Коля Гутиев, улыбается, расставил широко руки:
— Николай, дружище, как ты здесь, на курорте?! — И уже облапил меня, мы счастливо смеемся, радуемся встрече.
Коля уже поправился, и ему удалось сделать портрет немца, за что он получил кусок рыбы: «Вот она!» — Николай разворачивает бумажку и протягивает мне хвост вареной рыбы. Это первая еда, которую я ем с удовольствием. Я не знал, что рыба такая вкусная! Оказывается, я за две недели болезни почти ничего не ел, и сейчас первый раз у меня проснулся аппетит. Мы держимся за руки и рассказываем друг другу о нашей болезни, как он перенес ее на ногах и никто не знал, что он болен; что немцы тоже болеют тифом, но они плохо переносят, из шестнадцати выжило двое. Вот значит, не выдерживают немцы тифа, потому они говорят, что это специально русские таких вшей плодят,
— Вот! Наши русские вши — тоже партизаны!
Я хохочу и уверяю, что, наверно, там была и моя. Возбуждение сменяется усталостью, и я засыпаю. А назавтра опять жду Николая, когда он снова придет.
Сегодня нас должны вести на санобработку, мы готовимся и ждем с нетерпением целый день. В три часа нас повел Николай Орлов, мы держимся друг за друга и шатаемся, но нам очень весело. На улице много снега и инея, сосны по ту сторону проволоки стоят все в больших белых шапках, краснея стволами в лучах закатного солнца, из трубы бани поднимается столб розоватого дыма, стройно уходя в небо, все кажется праздничным в косых лучах солнца, и все удивительно уютно. Подходим к бане и, держась изо всех сил, чтобы не упасть, сделать вид, что мы не такие слабые, входим в дверь первого приемника. Здесь все раздеваются и сдают одежду в окно санобработки, как в Красной Армии, но когда я смотрю на своих товарищей, эта иллюзия пропадает, они столь худы, что могли бы с успехом изображать скелеты в анатомичке, кожа на всех висит серыми мешками. На цементном полу в предбаннике холодно, и я понимаю, что очень опасно раздеться совсем, потому ухитряюсь не сдать сапоги и в них стою и жду, когда пустят в душевую. Но нас еще должны стричь и брить. Наши головы действительно требуют стрижки, у одного длинные, белые, как лен, висящие, у других — сбитые, как пакля, торчащие во все стороны. Меня уже удалось остричь, но когда парикмахер хочет брить всюду, то это ему не удается, мои ноги и руки начинают выделывать такие движения, словно я танцую сложный негритянский танец, и я их остановить не могу, как ни стараюсь; даже парикмахер, пытаясь коленом прижать мои ноги, одновременно рукой придавливая меня к спинке стула, ничего не добился и, плюнув, сказал, что лучше после бани.
Мы входим в душевую, и каждый становится под душ, но я уже знаю эту ловушку: будут держать час босиком на цементном полу, а затем пустят на десять минут горячую воду. Вся беда в том, что мы не знаем, когда пустят. Нам пустили неожиданно сразу, что было гораздо хуже, чем если бы пустили позднее, так как ждать на холодном полу придется после горячего душа, пока выдадут одежду из санобработки.
Мы быстро моемся. О! какое это блаженство — горячая вода, которая льется, согревая и лаская твое тело, нет, скорее наши кости, которые, так и кажется, при движении стучат.
Но вот душ закапал, прекратилась подача воды, мы быстро вытираемся кто чем, и теперь начинается пытка ожидания на цементном полу. Душевая быстро охлаждается, и уже это не блаженство, а вызывает проклятия, сейчас у всех действительно стучат зубы, и каждый старается, как может, согреться. Пригодились мне сапоги, хотя бы ноги в тепле, а на спине мокрое полотенце, и я сжимаюсь, чтобы стать как можно меньше. Удивительно, как можно такое приятное дело, как душ, превратить в эту пытку. Мы все похожи на мокрых куриц, сжатые в комки и прикрытые тряпками, замерзшие и уже даже не ругающиеся, так как на это тоже нужны силы.
Наконец нам выдают нашу одежду, горячую, пропахшую вонючим паром, но, к сожалению, мокрую, вернее, влажную. Все стремятся ее скорей напялить. На минуту бросаю взгляд на наше одевание и вижу нас со стороны — это зрелище полной беспомощности не могущих справиться со своими штанами, рубахами, торопящихся, деятельных, но совсем обессилевших людей. Володька никак не может попасть в штанину — когда он поднимает ногу, штанина уходит в сторону, он опять тщательно подводит ее к ноге, но, только начинает поднимать ногу, руки уже понесли штаны в сторону. Теперь я наклоняюсь, ловлю его ногу и запихиваю в штанину, но нас обоих оставляют силы, и мы застываем для новой атаки. Кто-то не может надеть рубаху, которая уже на голове и руки в рукавах, но он никак не продвинется дальше и просит, никого не видя, таким
Все же наконец-то все постепенно одеваются, и наша тройка тоже одета, осталось только поясом затянуть шинель, но это тоже очень трудное дело. И все-таки мы счастливы, теперь нам можно возвратиться в свои комнаты и не бояться, что мы кого-то заразим.
Прошло несколько дней, я все еще лежу, и мне трудно подняться. Коля принес мне фотографию немца, чтобы ее нарисовать, но я не в силах что-то делать. И все же пытаюсь рисовать, но рисую с фотографии свою жену, мне так хочется воскресить ее в памяти, сделать портрет Галочки, сидящей среди цветов с цветами в руках в дни нашей первой встречи в Сорочинцах далеко на солнечной Украине. Но вижу я все хуже и хуже, и все расплывается, а когда я напрягаюсь, начинает сливаться в сизоватом тумане, потом плывут круги светлые и темные, и я закрываю глаза и ложусь, чтобы отдохнуть. Но удивительно, как только пытаюсь всматриваться, все опять расплывается.
Меня начинает сильно беспокоить, что, пока я лежу с закрытыми глазами, все хорошо, но стоит их открыть, и все, что я вижу, плывет, и с каждой минутой все больше и больше. Я теряю зрение. А на голове даже пуха нет, волосы не растут, и она как бритая. Ногти на ногах выпали, как пластинки, что испугало меня еще больше. Как видно, подходит конец, и нет выхода из этого заколдованного круга.
Лежу целые дни с закрытыми глазами. Николай Гутиев тоже ослабел, и нет работы, чтобы он мог прокормить нас обоих, а на этих харчах зрение не вернешь. Значит, нужно решаться, я не хочу тянуть долго, решаю выброситься из окна нашего третьего этажа.
В эту, пожалуй, самую трудную минуту моей жизни вдруг помощь пришла совсем неожиданно. Меня искал один мой земляк, и вечером он пришел в нашу комнату. Узнал меня, а я его смог узнать только по голосу. До этого несколько раз мы виделись на лагерных построениях, он был с Полтавщины, знал даже село, откуда был родом мой отец.
Никифор Васильевич — степенный хохол, упорный, как и должен быть украинец, и если уж что задумает, то выбить можно только с душой вместе.
— Ой, братику, та якэ ж горе трапылось, що ты нэ бачишь. А у мэнэ до тэбэ дило есть, тай такэ дэликатнэ, що тильки земляку и сказать можу.
Я не могу понять что за дело, но слушаю, догадываюсь, наверно, что-то задумал Никифор Васильевич. Говорю, что уже, кажется, я от всех дел ухожу, опоздал он со своим делом.
— Та, Мыкола, абы ты знав! Я зараз в рабочий команди ризныком работаю у нимцив. Поки про дило казать нэ буду, а зараз будэм тэбэ лыкуваты. Ты лэжи, а я пиду до вашей кухни.
Прошло время, я думал, что он ушел совсем, и погрузился в свое полусонное состояние. Но открылась дверь, и вошел Никифор Васильевич, в комнате сразу вкусно запахло вареным, супом, а он уже по-деловому подсаживается, подтянул меня повыше на подушку и начинает кормить со своей деревянной ложки. Бульон наваристый и горячий, мы дуем вдвоем на ложку, и я с жадностью глотаю, но он мне много не дает, а я, казалось, ел бы и ел, дает кусочек мяса, это сердце (кухонным рабочим немцы отдавали требуху при разделке туши), а остальное переливает в мой котелок и оставляет Николаю Орлову, чтобы он меня подкормил. Мне делается тепло, и, ослабев, я засыпаю, и уже не лезут мысли о конце, и опять проблеск надежды на возврат зрения, и что опять я увижу яркий мир и сверкающее солнце.
Никифор Васильевич помещался в нижнем этаже нашего рабочего корпуса, и стал он заходить ко мне каждый вечер, привел врача. Тот, наш же военнопленный, посмотрел меня и сказал: «Все хорошо будет, зрение вернется, если будет питание; и ногти вырастут». Вот, «питание». Но Никифор Васильевич взял меня на свое иждивение, и через неделю я уже видел, хотя и не очень ясно.
Сегодня Никифор Васильевич принес мне паспорта, завернутые в тряпочку, я спрятал их в свое логово, и только теперь он мне сказал, что их группа решила бежать, но, для того чтобы пройти по территории Белоруссии, нужно иметь паспорта с отметкой, что ты невоеннообязанный. Для этого нужно сделать фото, то есть подрисовать чужие фотографии на паспортах, чтобы похоже на каждого было, и поставить штамп «гесеген» (проверено); а паспорта эти — мертвых пленных, из гражданских. Вот и нашлось мне дело, а я думал концы отдавать. Великая это вещь — уметь что-то делать и быть нужным людям.