Судьба ополченца
Шрифт:
— Вот тебе мой подарок — за удачную операцию!
Но радость для меня была отравлена. Не всегда можно объяснить, даже себе, случайность, исключающую твою вину, пусть ты один только знал, что могло произойти, если бы дело осложнилось боем. Я понял тогда, как надо следить за собой, чтобы не быть в разведке в тягость товарищу. Нельзя, чтобы жали сапоги, нельзя кашлять, нельзя ничего допустить, что бы легло бременем на товарища. Достаточно готовности принять на себя тяжесть ранения своего и друга, рядом идущего. Пережил я тогда так, что аж до сих пор икается, до сих пор не дает мне покоя.
…Целыми днями я сидел на нарах,
— Все хорошо, только вот не хватает в картине самого художника. Уж его-то теперь можно посадить ездовым на орудийную запряжку.
Так я получил право вписать себя в картину. Первым ездовым изображен Сергей Маркин, второй ездовой — это мой автопортрет.
Мы с Хотько возвращались в лагерь после глубокой разведки, предстояло заехать в Воронь — и домой. Ехали мы к Надежде Алексеевне, нужно было уточнить сведения о намерении немцев занять это местечко для своих укреплений. К вечеру подморозило, дороги после оттепели покрылись наледью, во многих местах обледенела земля, но полозья хорошо скользили, а конь у Павла Васильевича сильный и быстрый, это давало какое-то спокойствие, мы чувствовали, стоит хлопнуть по бокам Серого, он перейдет на бег, унесет нас от погони. Иногда неприятно визжали оббитые железом полозья и мы съезжали на боковину, где снег меньше подтаял. Дорогой Павел Васильевич меня напутствовал:
— От как приедем к Надежде Алексеевне, то я за ней ухаживать буду, и не удивляйся, Коленька, даже если прилягу, нам пошептаться надо. А ты возьми под свое крыло Лизку, и пощупай, и поцелуйся, и скажи, что скучав за ней, да всего скажи, что только захочешь…
А Лизка эта — сестра полицейского, того самого, которому я три марки давал за картошку, когда мы из плена бежали, это он встретился при побеге нашем мне и Смоляку. Тогда он был начальником полиции в Ворони, а теперь карьеру сделал, уже в Лепеле служит. У Лизки, для большей безопасности, и жила Надежда Алексеевна, жена командира Красной Армии, погибшего в первые дни войны, и, пользуясь таким соседством, узнавала об очень многом, что готовилось немцами и полицаями против партизан. Хотько делал вид, что влюблен в Надю, а я, для полной конспирации, должен уверить в своих чувствах Лизку.
Коня оставили, как всегда, не доезжая один дом. Постучали в окно условным стуком и пошли к двери.
— Кто там? — спросил знакомый женский голос.
Удостоверившись, что Павел, Надя впустила нас и задвинула засов. Мы вошли в тускло освещенную комнату. В соседней тут же началась какая-то суета, и через минуту занавеска раздвинулась, на пороге стояла Лизка с лампой в руках. Свет золотился в ее светлых волосах, освещая косу, упавшую на плечо, округлые щеки с веснушками, пухлые губы, была она очень привлекательной. Павел сразу своими шутками наполнил комнату и уже подсел к Наде, обнимая ее, и все приговаривал, как он соскучился за ней, а на меня напустился:
— Ну что стоишь среди комнаты, будто на часах! Пойди к Лизаньке, поговори с красавицей.
Я взял лампу у Лизаветы, и мы пошли за портьеру. «Что ей сказать?» — думаю. Поставил лампу на стол, рядом положил автомат и вдруг
— От если братец твой заедет домой — будет встреча! Она засмеялась:
— Пойду дверь со двора на засов закрою.
По мне искорки нервные так и побежали, хороши мы с Павлом, шуткуем при открытых дверях. А вдруг она не задвинет, а отодвинет засов? Пошел за ней с лампой, как бы посветить, а сам заодно осмотрел кухню, сени и дверь. Возвратились в горницу. Усадил Лизку на кровать и сам сел рядом. Начинаю свое ухаживание с глупейших вопросов, завивает ли она волосы, очень красиво вьются, затем спросил, коснувшись ее руки, чем она моет руки, что кожа такая гладкая. Я ждал знака от Хотько, долго он не мог оставаться с Надей, чтобы не вызвать подозрений; тут свои законы, одно дело прилюдно ухаживать, и совсем другое, если ты в хате наедине с женщиной остался надолго. Спрашиваю Лизавету, часто ли приезжает брат, она лукаво смеется:
— Ач, який хитрый, хочет, чтоб ему про брата рассказывала. Ён не велел никому говорить. — Следит за мной, я глажу ее руку, и вдруг выпаливает: — Брат скоро дома будет жить! То ты не сможешь приезжать, и Павел — к Надьке.
— Что, выгнали братца с полиции, проштрафился? Так пусть к нам идет, в партизаны.
— Не выгнали, а просто. Тут служить будет.
— Где ж здесь служить? В церкви или в школе учителем?
Она мотает головой:
— Не учителем, а в школе!
— Ну-у, тогда сторожем?
Она опять отрицательно крутит головой. Ей понравилось играть в отгадки, и руку свою не отнимает, как бы забыла о ее существовании, а заодно и о моей. Павел наконец заглядывает в комнату:
— Николай, ты что ж, уже и время забыл, так тебе у Лизаньки тепло стало? Смотри, можа, сватать станешь? Дак брат за тебя не отдаст!
Отвечаю в тон ему:
— А я ее выкраду, коли люб буду! Пойдешь за меня, Лиза?
Я и рад, что кончилось это свидание, и жалко мне Ли-завету. Беру автомат и целую ее в щеку. Она вдруг зарделась, посмотрела обиженно:
— От, уж и целоваться полиз. Вышли на улицу, и сразу Павел сказал:
— Такое дело, Николай, не сегодня-завтра фрицы сюда придут, хотят на льнозаводе и в школе свои гарнизоны ставить. Что будем делать?
Так вот почему Лизавета сказала, что брат будет в Ворони служить при школе! Видно, в школе решили они полицейских разместить, а свой гарнизон на льнозаводе поставят. Нельзя допустить, чтобы укрепились они под боком, рядом наш гарнизон в Пышно, но и ехать в лагерь докладывать нет времени. Все это молниеносно проносится в голове, рассуждать некогда — в саночки, и к школе, надо жечь, пока не заняли.
Быстро несет нас Серый, справа избы, слева озеро, в небе застыла луна, плывут облака, светясь ореолами, и темные их отражения тенями скользят по волнистой от сугробов равнине озера, старые ветлы стыли на берегу, протянув замерзшие ветви к небу… Вот и школа, над озером на бугре добротное длинное здание из крупных бревен, с большими окнами; одно, возле крыльца, тускло светилось. Привязали коня к колонке и вошли в гулкий холодный вестибюль.
Двое, старик и старуха, сидели в боковой комнатке возле чугунной печки, из дверцы которой вырывался оранжевый свет, бросая отсветы на лица и руки стариков, отражаясь оранжевым фонарем в черном окне. Хотько обратился к старику: