Судьба. Книга 1
Шрифт:
— Ты несправедлива, цветок мой… Ну, открой своё прелестное личико… Твои глаза красивые, как у джейрана [58] — тебе никто не говорил об этом!.. Посмотри на меня своими глазами…
— А вы разве дали мне взглянуть на того, на кого я хотела?
Черкез понял слова девушки, но, притворившись непонимающим, обратился к Энекути…
— Вы слышите, что говорит эта красавица? Она совсем не знает, что такое любовь… Её сердце, как маленький глупый птенчик, что высовывается из гнезда и боится упасть на землю. Он не знает, что у него есть крылышки, с помощью которых можно летать… А я ещё хотел поведать этой девушке о своей любви!..
58
Джейран —
В таком духе Черкез говорил долго, а Узук видела перед собой многоцветный луг, ощущала росное дыхание цветов, слышала ласковый, взволнованный голос Берды — и тихие слёзы непрерывными ручейками бежали по её щекам. Искалечили злые люди, изломали жизнь её, как придорожную ветку. И не бросают в сторону, — все топчутся по ней, всё им, ненасытным, мало! Неужели вечно будет так на земле? Неужели никогда девушка не сможет сказать своему избраннику слова любви без того, чтобы её не осудили люди, не запретили ей? Все звери, все животные вольны выбирать себе пару, даже ослица — и та убежит от противного ей осла… А, может, будет когда-нибудь свободная жизнь? Может, девушка перед тем, как поцеловать любимого, вспомнит с сочувствием своих далёких, давних подруг, которые были лишены самого простого человеческого счастья?..
— Да вы совсем не слушаете меня! Это просто невежливо… — Черкез, ободрённый безмолвной неподвижностью Узук, взял её за плечи, Узук резко вывернулась, наклонилась, сорвала с ноги туфлю. Острый подкованный каблук слегка задел Черкеза по виску. Он отшатнулся, схватившись за ушибленное место.
— Не трогай меня, если не хочешь получить по голове!.. Говорить говори, а руки не распускай!..
— Хорошо. — Черкез провёл пальцами по виску, растёр несколько капелек крови. — Хорошо… Я не буду подходить… Я скажу вам вот что; если вы согласитесь выйти за меня замуж, вы станете хозяйкой восьмикрылой белой кибитки, украшенной коврами… Не думайте, что я заманил вас сюда ради баловства. У меня самые серьёзные и добрые намерения — я хочу жениться на вас… Вы будете сидеть на шёлковых паласах, под голову и под ноги подкладывать пуховые подушки. Ни с тамдыром, ни с обедом вам не придётся возиться, и воду в кувшине вам принесут. Всё, что вы пожелаете съесть или выпить, будет у вас под руками… Вы уже больше месяца живёте в нашем дворе, и знаете, что я очень богат, я вас не обманываю. У вас будет много шёлковых платьев, и зеркальные шкафы я велю поставить, чтобы вы могли любоваться своей красотой. Любые украшения, золотые, серебряные, из драгоценных камней, — всё это будет вашим. А забота у вас будет только одна — отомкнуть привязанным к косе ключом звенящий железный сундук и выдать мне немного денег, когда они понадобятся… Ну, и… может быть, иногда — улыбнуться мне ласково — вот и все ваши обязанности… Прошу вас, Узукджемал, примите мои слова всерьёз. Я не какой-нибудь Аманмурад или арчин Меред. Вы мне очень нравитесь, если хотите, я люблю вас. Моё предложение обдумано и взвешено. Когда вы станете полновластной хозяйкой в белой кибитке, вам не будут страшны никакие суды. Деньгами мы заткнём рот всем крикунам…
Черкез замолчал и перевёл дыхание. Он в самом деле был вполне серьёзен и верил в то, что говорил. Глядя на девушку, молча сжимавшую в руке чёрную туфлю, он добавил:
— Если вас смущает, что у меня уже есть две жены, то они женщины очень мирные и с радостью примут вас в свою семью… А кроме того… коль вы пожелаете… я в конце концов могу сказать талак — дать им свободу… Теперь слово за вами!
То, что сказал Черкез, было довольно необычно, но Узук не успела собраться с мыслями, как Энекути поражённо всплеснула руками.
— Вах, дитя моё! Серна моя! Небесное желание твоё на земле исполняется! О чём ещё мечтать человек может!.. Соглашайся, Узукджемал, соглашайся немедленно! Птица счастья села на твою голову!..
Восторженные вопли толстухи сразу же вызвали ответную реакцию.
— Замолчи! — огрызнулась Узук. — Сватай иди свою дочь, если хочешь ей такого счастья. Пусть она войдёт хозяйкой в восьмикрылую кибитку, а мне ничего не надо…
— Ну, тогда я молчу!.. — Энекути сделала обиженное лицо. — Тебе же добра желают, а ты брыкаешься, как неразумный телёнок, отворачиваешься от своей судьбы…
— Будь она проклята, моя судьба! Об неё уже столько грязных рук вытерто, что ни в какой воде не отстираешь…
— Ну, молчу… молчу… Я могу и уйти — Энекути направилась к двери. Но Узук, забыв, что ключ у Черкеза, бросилась к ней, оттолкнула в сторону…
— Нет, не уйдёшь! Вместе пришли сюда, вместе и уходить будем! Одна ты и шагу не сделаешь!..
Черкез, откровенно любовавшийся девушкой во время этой сцены, подошёл к двери, помахивая большим узорным ключом.
— Идите. Я не хочу вас больше задерживать, но уверен, что, подумав, вы примите моё предложение… А если нет — талисманами приворожу, так и знайте!..
Недоуменно осматриваясь, Огульнязик стояла посреди кибитки, когда вбежала расстроенная Узук.
— Вай, сестрица! Где ты была?.. Что случилось?..
Узук молча упала на кошму и зарыдала.
Огульнязик села рядом, гладила Узук по голове, встревоженно спрашивала — «Что с тобой, милая?… Ну, скажи же… — и наконец расплакалась сама. Что ж, это было простительно: Огульнязик была ненамного старше несчастной подруги, разница в годах почти не замечалась, вдобавок ещё перенесённые невзгоды крепко повзрослили Узук.
— Не плачь… сестрица, — всхлипывая и по-детски шмыгая носом, просила Огульнязнк. — Не плачь… милая… не береди раны… и свои и мои… Давай вместе… давай будем плакать, а?
— Давай, — согласилась Узук и села; слёзы несколько облегчили её. — Давай не плакать… Стараешься, стараешься, сдерживаешься, а всё равно не получается. Давит сердце, прямо невмоготу!.. А вот так поплачешь возле человека, который понимает и разделяет твоё горе, — как-то легче становится… Спасибо тебе, милая сестрица!
Как две маленькие слабые зверушки, тесно прижавшись друг к другу, они некоторое время сидели молча, занятые каждая своими мыслями. Потом Узук тихо заговорила:
— Вот ты, дорогая сестрица, говоришь, что не надо плакать. А я как вспомню всё, что случилось, криком кричать готова! Ведь я тоже человек, дитя человека… Были у меня свои радости, свои желания и мечты. Как все люди, я чувствовала и достоинство своё, и гордость… Куда это всё девалось? Где моя красота, чистота? Всё разрушили… растоптали… Ничего во мне не осталось, только облик человеческий да душа… И та еле держится… Посмотрю я на себя со стороны — вроде старого санача [59] стала, выброшенного собакам, И каждая собака треплет, как хочет, волочит за собою… Вот посмотри, не успела ты давеча выйти, Энекути прибежала, ищейка ишанова. Пойдём, говорит, беда стряслась. Привела меня в ту самую келью, про которую рассказывают, что она — с домовым…
59
Санач — кожаный мешочек для храпения муки.
— Не может быть! — ахнула Огульнязик. — И ты пошла?!
Узук слабо улыбнулась.
— Ты не волнуйся, сестрица… Никаких домовых там не было, а сидел один молодой ишан — Черкез. Я думаю, что это они вдвоём с Энекути и придумали про домового, чтобы люди к этой келье боялись ходить, а им удобнее было свои делишки обделывать.
— Правду говоришь! — Огульнязик обрадованно прижалась к подруге. — Что я тебе расскажу… — Она вдруг замолчала, словно поражённая какой-то догадкой, и совсем тихо, вздрагивая голосом от готового прорваться сочувствия, спросила — А он… Черкез… он не тронул тебя?