Судьба. Книга 1
Шрифт:
да покрасивее… хи-хи-хи-хи… А ты, доченька Узукджемал. ничего мне на память подарить не хочешь?
— Мне для тебя ничего не жалко, Энекути-эдже, — вполне искренне ответила Узук и протянула вымогательнице шёлковый женский халат с серебряными украшениями, который она сняла, переодеваясь в мужское платье и хотела взять с собой. Энекути схватила халат, быстро вывернула его наизнанку, скатала и сунула подмышку.
— Спасибо тебе, Узукджемал… Помнить буду… А вы быстрее отправляйтесь, как бы не заметили вас… Да вы неужто пешком собираетесь?!
Узук оторвала с косы последние пять монет, бросила их в нарядный головной платок бухарского шелка
— Возьмите ещё… в приданое дочери… Помогите нам, Энекути-эдже, коней достать…
— Возьми ключ, — сказала Энекути, пряча за пазуху платок с монетами. — Это ключ от внутреннего двора. Там кони стоят… Ключ в замке оставь. А коней с кем-нибудь верните — хоть они и чужие, но гости ишана пользуются его святостью и неприкосновенностью. Имущество гостей — всё равно что имущество ишана-ага, и трогать его — грех великий. Ну, да уж ладно, верните только коней с достойным человеком… Смотри, задние ворота отпирай — там и людей нет, и собак поменьше. Идите быстрее, а то ещё попадёшься с вами!
Узук и Берды пробрались во внутренний двор и вывели двух осёдланных коней. Их никто не заметил. И то, что направились они в сторону Теджена, не видел никто, только звёзды да случайный тушканчик. Но звёзды к утру погасли, а тушканчик достался на завтрак ворону, да он и всё равно не сказал бы никому: тушканчики добрые зверьки и за своё молчание золотых иранских монет не требуют.
Мюрид любит шейха, а шейх любит молоко
Радуясь богатой добыче, Энекути пошла к себе. В кибитке было темно — не дождавшись её, домашние уже улеглись спать. Энекути заперлась, на цыпочках пробралась к своему заветному сундуку, нашарила привязанный к волосам ключ.
— Это ты, мама? — спросила проснувшаяся Джерен. — Вот спички. Возьми, если хочешь лампу зажечь.
Джерен была старшей дочерью Энекути. Недавно её выдали замуж, и теперь она, по обычаю кайтармы, вернулась к родителям. Энекути по-своему любила дочь, но неожиданное пробуждение Джерен испугало и разозлило жадную старуху.
— Пришла… А тебе — что? — раздражённо просипела она. — Я просила у тебя спичку? Лежи себе, как закопанная!..
В темноте заворочался муж. Почёсываясь, посоветовал дочери:
— Мать к своим сокровищам пробирается, а ты про спички напоминаешь… А что, если при свете кто-либо её богатства усмотрит?
Энекути смолчала. Джерен смачно зевнула.
— Как-нибудь я украду у неё ключ, посмотрю, что она там прячет.
Слова были явной шуткой, но когда дело касалось сундука, Энекути не понимала шуток. Поэтому она злобно заворчала:
— Попробуй, прикоснись к ключу — душу из тебя выну… Нашлась проверщица!.. Лежи себе, заройся, чтоб тебя не видно было…
Отпираемый сундук зазвенел и запел на разные голоса. Энекути выругалась:
— Что б тебе пропасть со своим звоном!
— Раньше радовалась звону, а теперь ругаешься, — не преминул съязвить муж. — Просила купить сундук со звоном.
Уложив всё, что принесла, Энекути снова привязала ключ к замусоленной ленте, вплетённой в жидкую косицу, кряхтя, улеглась на своё место, засунула косу с ключом под подушку. Сундук был божеством, которому она поклонялась и фанатично оберегала его от своих домашних. Стоило кому-нибудь из них упомянуть о сундуке, как она поднимала такой скандал, что шутник сам не рад был и долгое время после этого не решался повторить свою шутку. Никто в семье ие знал, что лежит там.
Энекути долго не могла уснуть. Она возилась, вздыхала и кляла себя. Ободрать бы надо было эту Узук, как луковицу, отпустить её в чём мать родила. И от Огульнязик надо было потребовать подарков — эта тихоня определённо замешана в побеге. Кто, как не она, притащила девке и парню одежду ишана-ага? От неё можно было требовать всё, что угодно, всё отдала бы, не разговаривая… Эх, раззява ты, раззява..
Лишь к утру сон оборвал горестные размышления Энекути. Но и сон был беспокойным. Ей приснилось, что она стоит перед Узук и грозит: «Сейчас кричать стану, люди соберутся, опозорю тебя!». А Узук плачет, целует её руки, умоляет: «Жертвой твоей буду, Энекути-эдже, ни на этом, ни на том свете не видать тебе худа… Не позорь меня, не губи. Всё отдам, что попросишь». И тогда Энекути велела принести много шёлковых платьев и халатов. Узук принесла огромный ворох сверкающей красками одежды, положила его перед Энекути: «Вот, смотрите, всё это новое, никто ни разу не надевал этих халатов. И украшения из серебра уже пришиты к ним». Энекути протянула руку, чтобы взять самый красивый халат, но в это время громко каркнула ворона, Энекути вздрогнула и проснулась…
— «Кар-р-р!» — снова зловеще прозвучало над кибиткой.
— Чтоб ты сдохла, проклятая птица! — в сердцах пожелала Энекути, ожесточённо скребя зудящую голову. — Погибели нет на тебя, нечисть поганая! Нашла время каркать! Даже притронуться не успела из-за твоего карканья…
Её брань разбудила спящих.
— Мама, к чему это ты спозаранку не успела притронуться? — спросила Джерен, посмеиваясь.
— К смерти твоей!.. Тебя кто спрашивает? Лежи себе и лежи. Вечно всюду суёшься, как передняя нога козы… Будь ты проклята, голова эта! Не вымоешь её вовремя, не расчешешь. Целый день покоя у ишанов не знаешь.
— А кто тебя к ишанам посылает? — сказал муж — Сиди, как все добрые хозяйки, у своего оджака… Спряла бы полотна немного мне на портянки — и то больше пользы было бы, чем от твоих ишанов. День и ночь у них крутишься…
— Хватит с меня прясть да ткать! Я твою дочь научила — пусть прядёт. А с меня довольно, как проклятой, на одном месте сидеть!
— Конечно, папа, ты не прав, — вставила Джерен. — Мама даже волосы не расчёсывает, чтобы на одном месте не сидеть.
— Помолчи хоть ты, — огрызнулась Энекути. — Раньше один отец попрекал, а теперь подпевала у него нашлась… Ты к полудню сегодня молока кислого мне найди — если я эту проклятую голову не вымою, покою не будет. — Она пошарила в темноте шест и откинула серпик [64] , в отверстии дымохода засерело небо. — Бай, уже светает… Вставай, Джерен, хватит нежиться, разожги огонь в очаге…
64
Серпик — откидная кошма на кибитке.
Дотянувшись до оджака, Энекути достала кальян, насыпала в головку горсть белой катакурганской махорки, положила сверху уголёк, подула и жадно припала к мундштуку. Вода в кальяне громко забулькала. После нескольких глубоких затяжек Энекути отвалилась от кальяна и легла на бок. Глаза её помутнели.
Джерен всполошилась:
— Папа! Папа! Маме плохо стало!
— Конечно, станет плохо, — усмехнулся отец. — Курево штука сильная, не то, что мы с тобой. Оно в один момент с матерью управится.