Судьба. Книга 2
Шрифт:
И передал её следующему.
Бумажка пошла по рукам. Все смотрели на неё, вздыхали, поминали недобрую судьбу, ссылались на волю аллаха. Но никто из присутствующих не знал грамоты, никто не мог удивиться и воскликнуть: «Позвольте, да ведь здесь имя Бекмурад-бая написано!». Впрочем, грамотный не сказал бы тоже: здесь сидели друзья и единомышленники бая, а не бедного дайханина.
У коня — живот, у пса — нос
Поднявшись со своего почётного места, Худайберды-ага, как оплёванный, вышел на улицу.
— Позвали тебя, дурака: «Проходи, проходи!», а ты и обрадовался,
Темнело. Обычное спокойствие вечернего аула нарушали крики людей, которые всё ещё не могли придти к соглашению при жеребьёвке. Худайберды-ага не слышал этих криков, занятый собственными невзгодами. Он не замечал встречающихся людей, не отвечал на приветствия, и люди не обижались: они понимали, что на человека свалилась беда.
Увидев его потемневшее лицо, жена привычным движением поднесла к глазам конец головного платка.
— Неужто нам, отец?.. Неужели судьба никогда не смилостивится над нами?..
— Не плачь, мать моих сыновей, — сказал Худайберды-ага, присаживаясь на старую, вытертую кошму.
— Когда вода идёт через край, плотину не достраивают. Слезами беде не поможешь.
— С кем ты тянул жребий?
— С Бекмурад-баем.
— А остальные кто?
— Его младшие братья.
— Вах, отец сыновей моих, зачем ты так поступил? Разве можно было коня своего счастья пускать вместе с конём Бекмурад-бая? Счастье баев проворно: если гонится — настигает, убегает — спасётся. Они из тех, кто заранее знает, какая добыча попадётся им на охоте… Здесь что-то не так, отец! Неспроста Бекмурад-бай взял тебя в свою группу, чует моё сердце, что неспроста!
— Всё по правилам было, — сказал Худайберды-ага. — Я смотрел, люди смотрели, чиновник из Мары читал бумажки. Всё было без обмана. Просто не везёт нам, отвернул от нас аллах своё лицо.
— Всё равно что-то здесь не так, — не сдавалась жена. — Почему ты попал тянуть жребий вместе с баем?
— У них в группе не хватало одного человека, а я не попал никуда. Вот меня к ним и присоединили.
— Почему не присоединили равного Бекмураду по знатности и богатству?
— Откуда знаю, почему! Чиновник сказал — я пошёл.
— Как же ты, отец, поедешь — слабый да старый?
— Не я поеду, Меле поедет. Мне не выдержать.
— Неужто придётся расстаться с Меле-джаном? Неужели так и придётся умереть, глядя на дорогу, по которой он ушёл?..
— Что могу сделать… Проси аллаха, не меня…
— О аллах-джан! — закричала женщина, и по морщинистым щекам её снова потекли слёзы. — О аллах-джан, зачем ты дал мне Меле-джана, чтобы живым забрать его от меня? Ты хочешь меня заживо сжечь в огне разлуки! Или ты дал мне моего первенца для того, чтобы я принесла его в жертву Бекмурад-баю? Я недовольна этим и никогда не успокоюсь! До самой смерти не забуду свой чёрный жребий, до самой смерти перед моими глазами будет стоять мой сын, которого я должна отправить туда, откуда не возвращаются… Это всё козни Бекмурад-бая! Он хочет сравнять с землёй мой дом, но, даст бог, его дом разрушится раньше… О мой всемогущий аллах, я не трогала тебя мольбами, услышь мою просьбу! Твоя раба слёзно молит тебя в свой трудный день: напусти смерч на дом Бекмурад-бая, возьми от него то, что брал от меня, и я смирюсь без ропота и жалоб,
Когда жена немного успокоилась, Худайберды-ага в раздумьи сказал:
— Наверно, ошибку я допустил. Не надо было писать жребий на бумажке. Надо было по-нашему, по-туркменски, судьбу пытать. Взяли бы пять овечьих шариков, каждый запомнил бы свой, а потом позвать мальчишку, чтобы он тащил. Тогда никто не сумеет сжульничать. А теперь — всё равно некому жаловаться. При жеребьёвке все яшули сидели, уважаемые люди села. Хоть царю жалуйся, хоть султану — и так и так бесполезно.
На следующее утро в кибитку Худайберды-ага прибежал мальчишка.
— Вас, ага, дядя Бекмурад зовёт!
Старик, кряхтя и вздыхая, поднялся с кошмы и пошёл за посланцем, отворачиваясь от загоревшихся надеждой глаз жены.
Бекмурад-бай встретил его приветливо: как и вчера, провёл на почётное место, подвинул блюдо с пловом. Чёрные мысли не покидали Худайберды-ага, но желудок требовал своё, и старик, скорее, машинально чем сознательно, подвернув рукав халата, зачерпнул щепотью разваренный розовый рис.
После плова пили чай.
— Плохая осень в этом году, — неторопливо заговорил Бекмурад-бай, — пыльная осень. Зиму жди плохую, весну жди плохую. С тех пор, как война началась, зерно всё сильнее берёт людей за горло. Никогда раньше оседлые дайхане не ходили на земляные работы, а в этом году все, говорят, собираются.
Худайберды-ага слушал безучастно, скручивая и отрывая бахрому обтрёпанного рукава халата. Собиралась подшить жена, думал он, да всё кусочка тряпки найти не могла, а теперь уж и подшивать некуда — совсем обветшала материя.
Бекмурад-бай наполнил его пиалу чаем, хозяйственно прикрыл чайник углом салфетки: чтобы не остывал.
— Смотрел я на вас, Худайберды-ага, со стороны смотрел и радовался, что возмужал твой Меле, хороший помощник вырос. Думал: если пойдут вдвоём на расчистку канала, могут заработать даже полторы очереди воды, поправят немного хозяйство. А тут — вон как дело обернулось. На чёрное счастье людей объявилась эта трудовая повинность. Правду говорить, по бедняку бьёт она. Богатый, если ему жребий выпал, может нанять за деньги замену себе со стороны, а бедняку — где денег взять? И приходится отправлять, как тебе, лучшего помощника, а весь труд снова ложится на плечи старого человека.
— Худо дело, — согласно кивнул Худайберды-ага. — Правильно говорите, а где найти выход из положения?
— Выход? Конечно, можно не отправлять Меле…
Бекмурад-бай задумался, или сделал вид, что думает.
Худайберды-ага глянул на него с внезапно пробудившейся надеждой.
— Можно не отправлять, — продолжал Бекмурад-бай. — Мы, четверо из нашей группы, соберём тебе тысячу двести рублей. У Сапара нет денег, но я внесу его долю. Ты возьмёшь эти деньги, добавишь семьсот-восемьсот рублей — и наймёшь за Меле человека.
Худайберды-ага горько усмехнулся:
— Восемьсот!.. Скажите лучше насчёт восьми рублей, которых взять негде!
— В крайнем случае, свою землю продать можешь. Если пойдёшь на земляные работы, вам хватит надела из той земли, которую дают в общественное пользование.
— Я там много не заработаю. Туда люди идут со своим хлебом и приварком, а мне где взять? Работа тяжёлая. Без хорошей еды даже такой сильный парень, как Меле, не сможет много копать.
— Твоя правда.
— Моя, моя… И правда моя, и беда моя.