Судьба. Книга 2

Дерьяев Хидыр

— Племянник у тебя непутёвый! — с сожалением сказал Бекмурад-бай. — Будь он умным человеком, всё было бы хорошо. Говорят у нас — и правильно говорят! — что рука руку моет, а обе руки — лицо. А твой племянник забывает о благодарности, забывает о взаимовыручке. Очень много он тебе помог бы в такое тяжёлое время: мог по жребию поехать, мог в хозяйстве работать. Но он не слушает умных слов. Помнишь, когда он увёл лошадь Вели-бая, тот хотел на него в суд подавать? А я сказал: «Не трогай Аллака! Своими глазами не видел вора, значит молчи, клеветать на человека нельзя по одному подозрению». И Аллаку я тогда сказал: «Привезу твою молодуху, поставлю над вами кибитку». Но он не захотел,

потому что у него нет разума. Он не может взять добычу, которая сама идёт в руки. Ушёл вот из родных мест, где-то скитается, как бродяга бездомный. Стал преступником в глазах властей, отщепенцем народ его считает. Ну, скажи, разве умный человек мог продать отцовский надел земли только потому, что жениться приспичило? А он — продал. Не посчитался, что с этой земли твои дети кормятся, что сам он в твоём доме живёт и должен быть тебе благодарным. Взял и продал землю чужому человеку. Уж хоть бы своему аульчанину уступил! Так я говорю?

Худайберды-ага, всё время порывавшийся что-то сказать, спросил, пристально глядя в лицо Бекмурад-бая:

— Это какую же добычу, шедшую ему в рот, не сумел съесть мой племянник?

— Одно пустяковое дело я ему доверил: надо было пристукнуть того желторотого мальчишку, с которым он сейчас шатается.

— Не надо нам такой добычи! — строго сказал Худайберды-ага. — Волк ест зайца, а заяц — траву. В нашем роду никого нет, кто вырос бы на человечьем мясе.

— Вы — зайцы? — усмехнулся Бекмурад-бай.

— Мы — не волки! — отрезал Худайберды-ага и перевернул свою пиалу вверх донышком.

— Ну, ладно, не будем об этом.

— Не будем. Пусть кто хочет погружает руки в кровь, а у нашего рода руки всегда были чистыми!

— Успокойся, Худайберды-ага. Всё это давно прошло, просто к случаю вспомнил.

— И вспоминать такого не надо! Вообще о таких вещах не надо вспоминать!

— Ты прав. Давай оставим этот разговор. Я хочу сказать о другом. Со вчерашнего вечера я много думал, как облегчить твою участь, и вот что решил: хватит Аллаку шататься по барханам, как разбойнику с большой дороги. Доходится до того, что в самом деле разбойником станет, попадёт в тюрьму или ещё дальше. Ты найди племянника и объясни ему, что честный человек не должен дружить с убийцей, если не хочет, чтобы люди и его посчитали преступником. А когда он это поймёт, ты сделай вот что: две-три сотни из тех тысячи двухсот, которые я тебе дам, разменяй и отдай Меле. На остальные выкупи молодуху племянника, поставь ему мазанку рядом с собой. Ты поступишь, как должен поступить дядя, и Аллак будет тебе признателен. После этого вы подпояшетесь и пойдёте вдвоём на земляные работы. Если не две, то полторы делянки одолеете. Вот тебе мой разумный совет. Поговори с женой, поговори с сыном. Уверен, что они одобрят. Ну, а если нет, тогда дело ваше, поступайте, как знаете.

Разговор с Бекмурад-баем заставил Худайберды-ага задуматься. Если принимать всё за чистую монету, совет бая был не так уж плох. Одному всё едино не прокормить семью. Кое-как перебивались в более лучшие годы, а нынче останется только идти подаяние просить. Только один Аллак и может выручить.

Жена и сын Меле были дома. Худайберды-ага рассказал им о совете Бекмурад-бая.

— Совет как совет, — сказала жена, — но мы уже горели на байских советах. Не могу сказать тебе, отец, как поступить. Мне кажется, что если пойдём по дороге, которую Бекмурад-бай указывает, обязательно в западню попадём. Ты повидай Аллака, посоветуйся с ним.

Меле, подумав, заметил:

— Отцу нелегко будет семью прокормить, когда я уеду. Он — человек пожилой. Конечно, хорошо, если бы дядя Аллак помогал ему. Но я, как и мама,

не могу понять, почему это Бекмурад-бай вдруг стал заботиться о нашей семье?

Худайберды-ага задумался. Меле спросил:

— Где будешь искать дядю Аллака?

— Кто знает, где его искать! — горестно воскликнула мать. — Разве они не сделали всё, чтобы его было трудно найти? Где они оставили место, чтобы он мог преклонить голову? Нет, не верю я Бекмурад-баю! И не поверю, никогда не поверю! Можно ожидать, что змея не укусит, но чтобы от бая ждать добра…

Можно было не верить, можно было призывать на голову бая проклятие аллаха, но делать что-то было необходимо. И поэтому, после долгих размышлений и колебаний, Худайберды-ага на следующий день отправился разыскивать племянника.

Где искать, он не знал. Однако могли знать люди. После разговоров и расспросов старик отправился к плотине Эгригузер. Ему сказали, что Аллак был здесь неделю назад, и посоветовали сходить в дом Огульнияз-эдже. Предварительно дотошно расспросив его, кто он такой и зачем ищет парня, Огульнияз-эдже направила его к кошу чабана Сары. До коша недалеко, сказала она, если крепко шагать весь день, к вечеру можно добраться.

Дело было к вечеру, и ему посоветовали отдохнуть до утра. Но он не согласился, торопясь побыстрее увидеть племянника. Да и по ночному холодку идти было легче, нежели днём.

Старый Худайберды-ага переоценил свои силы. Сказался проведённый на ногах день, сказалось постоянное недоедание, сказались годы. Уже стало рассветать, но ни собачий лай, ни блеяние овец, ни запах пастушьего костра не предвещали близости коша. Мало того, с рассветом Худайберды-ага понял, что сбился с дороги.

Сначала это его не очень испугало, хотя крепко ныли усталые ноги и сильно хотелось пить, — поторопившись в путь, он не захватил с собой воды. В поисках дороги он взбирался на барханы, но вдали ничего не было, кроме таких же однообразных, разительно похожих друг на друга барханов, поросших черкезом и селином.

Время шло. Тень, ползущая рядом, становилась всё короче, а дороги — не было. Худайберды-ага заблудился окончательно. Впору было бы испугаться по-настоящему, но для страха уже не оставалось сил. Их едва-едва хватило на то, чтобы с трудом переставлять ноги да сохранять равновесие, когда вдруг начинала гудеть голова и перед глазами расплывались радужные круги.

Пить… Пить… Один глоток воды…

В горле было сухо, как в камышовой свирели-тюйдуке, сухо, как в раскалённом тамдыре. Шершавый одеревеневший язык, тяжело ворочаясь во рту, больно царапал потрескавшиеся губы.

Воды… Один-единственный глоток!..

Старик брёл наугад. Он не сознавал, что идёт. Его заставляла двигаться жажда жизни. И он брёл точно в плотной горящей вате, он дышал ею, он глотал её тяжёлые огненные комки. Всё вокруг расплывалось и дрожало в знойном мареве. Бесплотными рыжими призраками плясали барханы, и сквозные кусты селина топорщились на них взлохмаченными космами. Небо то опускалось, ложилось на плечи непомерным верблюжьим вьюком, то взлетало вверх, но от этого всё равно не становилось легче.

Шаг… Ещё шаг… Ещё один…

— Кто это?!

Никого. Это собственное дыхание трудно продирается сквозь суженное жаждой горло. Это собственный голос звучит со стороны, звучит хрипло и незнакомо, как зловещее карканье вороны.

Шаг… Ещё один шаг… Ещё…

И вдруг Худайберды-ага увидел воду!

Он не поверил. Он остановился, потряс головой, протёр глаза, — вода не исчезала. Длинной кромкой озера она голубела совсем рядом, в двадцати шагах, от неё веяло ощутимой прохладой. Тогда старик крикнул что-то нечленораздельное и побежал.