Судьба. Книга 2
Шрифт:
— Пусть шагнёт! — буркнул Бекмурад-бaй. — Пусть покажет всем, что он попрал и веру, и хлеб, и соль, и всё остальное!
Рукавом халата Худайберды-ага отёр пот со лба. Он чувствовал себя, точно тот грешник в аду, поджариваемый чертями, о котором не раз слышал от муллы. И черти сидели вокруг самые настоящие, поджаривали без зла, обстоятельно, деловито.
— Не стану приносить клятву! — решительно заявил он. — Кто опирается на кривой посох, тот сам сгибается. Я — не преступник, и не стану приносить клятву, как преступник!
— Ты отказываешься? —
— Один — отказываюсь! — с вызовом ответил Худайберды-ага. — Если клятва будет двухсторонней, я готов. Вот здесь сидит ишан-ага. Перед ним я скажу: пусть моё лицо повернётся на затылок, если я вру. Но если тот, кто обвиняет меня попусту, клеветник, — пусть с ним произойдёт то же самое! Пусть хлеб для него станет всадником, а он пусть бежит за ним пешком! И в погоне за хлебом пусть попадёт в такое же болото клеветы, в какое столкнул меня. Вот на таких условиях давайте и коран, и хлеб, и соль — я наступлю на них, и перешагну их!
— Что скажет святой ишан-ага? — угрюмо спросил Бекмурад-бай.
Ишан Сепдахмед пошевелил в молитве пергаментными губами, сухие паучьи пальцы быстрее забегали по чёткам — паук торопился закончить паутину для доверчивой жертвы.
Все ждали его ответа. Наконец он сказал:
— Кто отвращает взоры, тот достоин подозрения. Поистине, аллах знает, а вы — не знаете. «Аллах распознает творящего нечестие от творящего благо», — так начертано в писании. И ещё: «Если ты следуешь за страстями после того, как пришло к тебе знание, ты из нечестивых». Человек по имени Худайберды не может принести клятву в своей невиновности. Он не слушает, благих советов и мудрых наставлений — значит он виновен.
Ишан замолчал, перебирая чётки.
— Как поступить с ним? — спросил Бекмурад-бай.
— Виновному воздай по делам и помыслам его.
— Иди! — жёстко сказал Бекмурад-бай старику. — А ты, — он обратился к парню, который ходил за Худайберды-ага, — иди с ним и забери всё, что он принёс с базара. Сколько не хватит рассчитаться за корову, мы взыщем потом!
— Забирайте! — горестно закричал Худайберды-ага. — Забирайте всё, но я не опозорю свою седую бороду клятвой преступника! Забирайте, пока я не вернулся — не могу видеть, как плачут дети, когда у них вырывают изо рта последний кусок! Пусть кровь моих детей ляжет на вашу голову! Невинная кровь не останется неотомщённой!..
Пожилой дайханин, сидящий на корточках у самой двери, встал.
— Пусть не свершится недоброе с благословления ишана-ага, — обратился он к сидящим. — Когда хозяин зря бьёт верблюда, верблюд кричит и не хочет идти вперёд. Человеку простительно гневаться на несправедливость. Я объясню вам, люди, откуда у Худайберды-ага появился достаток. Вчера парень по имени Берды получил у Сухана Скупого свой долг двадцать упитанных овец. Пять овец он подарил вот ему! Это я видел своими глазами. Это видели много свидетелей.
Среди собравшихся послышались недоуменные реплики:
— Почему сам не мог сказать,
— Два слова сказал — всё было бы ясно!
— Нехорошо бедному человеку гордость показывать!
— Сам на себя беду искал!
— Правду искал, не беду! — огрызнулся в сердцах Худайберды-ага. — Мои слова слишком чисты, чтобы отвечать на клевету!
Он ушёл победившим, но мутная горечь случившегося поглотила без остатка всю недавнюю радость. Он коротко передал жене, что произошло в доме Бекмурад-бая и стал собираться.
— Овцу поздно резать, — сказал он, запихивая за пазуху ещё горячий чурек и жадно вдыхая запах свежего хлеба. — Завтра соседа попросишь, чтобы помог.
Выйдя из дому, Худанберды-ага столкнулся с Габак-шихом, который тоже был у Бекмурад-бая и теперь возвращался к своему «святому месту».
— Куда так поздно? — полюбопытствовал Габак.
Ему очень хотелось посудачить со стариком о случившемся, намекнуть, что тут не обошлось без заступничества святого Хатам-шиха и что следовало бы отблагодарить его подношением. Но Худайберды-ага не был расположен к разговорам. На вопрос Габак-шиха он сухо ответил:
— Завтра пораньше с утра копать надо! — И зашагал по тропинке вдоль поросшего чаиром арыка.
Габак-ших с досадой посмотрел ему вслед, потом заметил привязанную у дома овцу. Сытая, она лежала возле колышка, к которому тянулась старенькая шерстяная верёвка. В её добрых сонных глазах отражалось бездумное равнодушие. Габак посмотрел, плотоядно почмокал, представляя дымящиеся куски жирной варёной баранины, и отправился восвояси.
— Очень жирная овца? — заинтересованно спросила Энекути, когда Габак рассказал ей обо всём виденном и слышанном. — Большая?
Габак подтвердил, что жирная и большая. И самое главное, лежит без присмотра.
— А собака?
— Нет у них собаки.
— Соседи могут увидеть?
— На краю аула мазанка стоит. С нашей стороны нет соседей.
Постепенно разговор принимал деловой характер. Габак-ших, вначале нисколько не помышлявший о краже овцы, решительно поднялся:
— Пойдём, пока они её в дом не завели!
— Вах, нехорошо! — Энекути лицемерно закатила глаза, исподтишка наблюдая за Габаком.
— Нехорошо? — удивился он. — Что нехорошо?
— Нехорошо женщине на такое дело идти. Муж приносит мясо, жена варит — так принято.
— Из-за твоей болтовни время упустим! — рассердился Габак, понявший уловку хитрой Энекути. — Если вдвоём пойдём, ни у кого подозрения не будет. В случае чего скажем, мол, отвязалась овца, идём хозяина её искать.
Энекути со вздохом поднялась.
До мазанки Худайберды-ага они добрались быстро. Овца ещё лежала у своего колышка. Вокруг не было ни души.
— Сиди здесь, возле кустов, — сказал осмелевший Габак Энекути. — Кто появится на дороге — сразу ко мне беги. В дом зайдём, поздравим с достатком, попросим пожертвовать на святого Хатам-шиха. А будет всё тихо — жди меня.