Судьба. Книга 4
Шрифт:
Два милиционера, которых Черкез-ишан на всякий случай прихватил с собой из города, уже ждали у запряжённых арб. При виде их ученики замешкались, но, подгоняемые окриками Черкез-ишана, кое-как разместились на арбах. Дармоеды со двора расползлись по кельям и закуткам, чтобы вздремнуть, отдохнуть от трудов праведных. Лишь та группа, с которой разговаривал Черкез-ишан, увлечённая проблемой, долго ли им ещё благоденствовать под крылышком ишана Сеидахмеда, замешкалась на свою беду. Это были грамотные сопи, и Черкез-ишан, секунду поколебавшись, подошёл к ним.
— Ну-ка, почтенные, — обратился он к сидящим, — поднимите от земли свои седалища и усаживайтесь
Сопи вразнобой, но решительно запротестовали. Черкез-ишан сдвинул брови и выразительно похлопал по кобуре кольта, видневшейся под косовороткой. Сопи поняли жест и с покорностью обречённых на заклание, поплелись к арбе. Так же покорно, с окаменевшими лицами, уселись. Задержался только давешний знаток корана — плотный пожилой ходжам с пегой от пятен седины бородой.
— Полезай, полезай, почтенный, не задерживай, — поощрил его Черкез-ишан. — Арба крепкая, выдержит твой вес, и лошадь сильная.
— Жертвой твоей буду, не увози меня, магсым! — взмолился пегобородый. — У меня и возраст для учёбы неподходящий. Не позорь ты мою бороду!
— Открой глаза, дядя! — весело сказал Черкез-ишан. — Не на позор, а спасать от позора тебя везут. Что зазорного в том, если пустая тыква наполнится семечками? А на бороду не показывай. Если бы по бороде судили, то козёл давно бы уже муллой стал. У меня длиннее твоей борода была. Сбрил — и, как видишь, ничего, живой хожу, вши меньше донимают.
— Ничего, говоришь? — вскинулся ходжам. — С чего бы это тогда высокочтимый ишан Сеидахмед столь долгое время кручинился и проливал слёзы? Почему он от дома тебя отлучил?
— От дома я сам отлучился, по собственной воле, — засмеялся Черкез-ишан. — А у тебя вот ни отца нет, чтобы поругать, ни дома, ни скарба. Станешь учителем, обзаведёшься собственным домом, семьёй — спасибо мне скажешь не раз.
— Ай, ишан-ага, лучше я вам сейчас много раз спасибо скажу, только не увозите, — бледная искательная улыбка тронула губы ходжама. — Четырнадцать лет как я изо дня в день вижу лик нашего святого отца. Не удаляйте меня от этого лика…
— Хватит разговаривать, почтенный, садись-ка на арбу, — прервал его излияния Черкез-ишан. — Я сам на курсах буду каждый день. Можешь смотреть на моё лицо, если это доставляет тебе удовольствие — я ведь как-никак родной сын святого отца.
— Вы и вправду хотите меня увезти?
— Ещё как вправду! Не подчинишься — милиционер под наганом поведёт. Где я ещё буду искать такого грамотного бездельника, как ты.
— Пустите хоть проститься со святым отцом!
Однако Черкез-ишан не разрешил, справедливо рассудив, что хитромудрый ходжам либо спрячется, либо прибегнет к заступничеству ишана Сеидахмеда, а заниматься поисками или, тем более, лишний раз ссориться с отцом не было ни малейшего желания. Поэтому он прикрикнул на строптивца, чтобы тот не сердил его и не доводил до крайности. А так как стычка с Энекути стала достоянием широкой гласности (об этом в первую очередь позаботилась сама «пострадавшая») и имя Черкез-ишана стало окружаться самыми невероятными домыслами, наиболее «правдивым» из которых был тот, что «балшавук» Черкез-ишан расстреливает на месте каждого, кто ему противоречит, — пегобородый ходжам тяжко вздохнул и полез на арбу. Черкез-ишан, довольный, что всё обошлось без применения крайних административных мер, вскочил на иноходца, и «просветительский» кортеж тронулся в путь.
По дороге бывшие ученики медресе, а ныне, как полагал их караван-баши, курсанты учительских
Зато отмякли, оправившись от шока, сопи на последней арбе. Они наперебой стали вспоминать, каких великих благ в жизни этой и будущей лишились, плакаться друг другу и стонать. Их жалобы и причитания, поначалу сдержанные и робкие, становились всё громче и пронзительнее. Сопи утирали рукавами глаза, шмыгали носами, горько сетовали на свою несчастную сиротскую судьбу.
Страдальчески морщась от их стенаний, Черкез-ишан уже сожалел, что поддался минутному порыву. Он ведь не собирался тащить их на курсы и сделал это лишь под влиянием раздражения от спора с ахуном. «Старый козёл! — снова выругался в душе Черкез-ишан, вспомнив благообразно-елейную физиономию ахуна. — Заставил-таки сделать глупость! А ведь они тоже люди, переживают, мучаются. Всю жизнь возле своего ишана-ага просидели, ничего кроме келий да двора не видели, — конечно, страшно ехать неведомо куда и невесть зачем. И пользы от них на курсах — как от козла молока. Отпустить бы их подобру-поздорову на все четыре стороны — валите, мол, досиживайте свой век. Да нельзя перед другими авторитет свой ронять. И небезопасно это. Вон ученички медресе тоже морды кривят, зареветь готовы… А может, всё-таки отпустить от греха?»
Черкез-ишан, уже почти готовый на сделку с собственным самолюбием, направил копя поближе к последней арбе. Заметив это, сопи заголосили особенно жалобно и даже пегобородый ходжам, который то этого сидел насупясь, присоединил свой голос к их воплям. И тут Черкез-ишан с облегчением (что бы там ни говорили, а неприятно чувствовать себя извергом) понял, что ничего они не переживают, эти нытики и ханжи, а просто дурачат его, рассчитывают, что авось поверит их слезам, сжалится и отпустит.
Поняли и сопи, что их помер не прошёл. И угомонились. Однако уже неподалёку от города, когда арбы миновали широкий магистральный арык, сопи вдруг горохом посыпали на землю и, как зайцы, кинулись в разные стороны прятаться в зарослях чаира. На арбе остался только пегобородый — то ли не понадеялся на свою прыть, то ли посчитал ниже своего достоинства бежать.
— Стой! — закричал Черкез-ишан, калеча удилами губы иноходца. — Стой, дармоеды проклятые! Стрелять буду.
Он и в самом деле выхватил кольт.
Беглецы юркнули в заросли осоки, затаились.
Черкез-ишан помедлил, взвешивая на ладони пистолет и борясь с мальчишеским искушением пощекотать пулей торчащий в кустах оттопыренный зад. Потом плюнул и повернул коня — в конце концов, так оно и лучше, одна чесоточная овца всю отару заразить может.
— Кто ещё бежать надумал? — спросил он, подъезжая к арбам.
Никто такого желания не выразил, только испуганно таращились на его пистолет. Он сунул кольт в ко-буру.
— Может, догнать тех? — предложил один из милиционеров. — Мы их враз переловим, как куропаток.
Черкез-ишан снова плюнул:
— Тьфу! Пусть убираются к чёрту!
Обвёл взглядом своих притихших курсантов и специально для них добавил:
— Все эти неразумные — достояние геенны и мук адовых. Ибо сказано в писании: «Кто узрел — то для самого себя, а кто слеп — во вред самому же себе» Здесь остались люди разумные, и мы не станем задерживать их из-за нескольких глупцов, которые сами отказались от своего счастья.