Судьба. Книга 4
Шрифт:
— Понятно: народа… Но…
— Поймите и основное: поскольку власть у пас народная, то и желание парода не может быть беззаконным. Всё!
Клычли ушёл, а Сухан Скупой постоял, глядя ему вслед, повздыхал, пытаясь уразуметь сказанное. Но мысли вертелись, как разрубленные лопатой земляные черви, и Сухан поплёлся туда, где раздавались ликующие голоса новых хозяев земли.
— Вот она, моя землица, Сухан-ага! — во весь рог до ушей улыбался чабан Сары. — Крутилась-вертелась, а в конце концов ко мне вернулась. И отец мой на пей работал, и дед работал. Нынче моя очередь настала холить её, а?
Сухан
— Тьфу!.. Пусть она будет харам, нечистой! Пусть зарастёт сорняками и солончаки её иссушат!..
Аннагельды-уста, указывая на межи, объяснял председателю комиссии:
— Этот участок — моя земля, которую я продал. Я рад, что она вернулась ко мне, спасибо вам. Остальное мне не нужно: не под силу обработать столько.
— Если не берёшь, отдай мне! — подоспел Сухан Скупой и кинулся обнимать Аннагельды-уста.
Старый мастер едва устоял на ногах от толчка, отстранил от себя Сухана Скупого.
— Не я распоряжаюсь. С комиссией говори.
Сухан Скупой припустился за комиссией, голося:
— Аннагельды не берёт!.. Моя земля!.. Я беру!
Ему строго сказали, чтобы он не путался под ногами и не мешал, что его земля — это тот надел, который ему выделен, другой нет и не будет. Сухан Скупой рухнул на колени, принялся бить руками по земле.
— Вай, грабители!.. Вай, убили среди бела дня!.. Горе!..
Он набирал в ладони землю и тёр ею своё лицо, снова набирал и снова тёр, причитая, плача, размазывая по щекам грязь.
Люди обходили его, как зачумлённого.
До времени и колючка — цветок
После раздела земли Сухан Скупой вернулся домой как бы не в себе. Не отвечая ни слова на встревоженные расспросы жены, лёг вниз лицом у правой стены кибитки и замер.
— Не лежи так, отец! — пыталась растормошить его жена. — Нехорошо так лежать. Будто траур по ком-нибудь справляешь. Накличешь беду на наш дом. Вставай, выпей чая!
Но Сухан Скупой не подавал признаков жизни до самого позднего вечера. И лишь когда совсем стемнело, сел на корточки и, размазывая по грязному лицу слёзы, принялся жаловаться на несправедливость судьбы.
— Много несправедливости пришло, а ты ещё сам из плохого самое чёрное выбираешь, — упрекнула жена. — Зачем лежишь, словно в доме покойник?
— Ушла землица, ушла кормилица! — стонал Сухан Скупой и раскачивался из стороны в сторону. — Из поясницы сила ушла, из головы — разум… Что делать мне, что мне делать?..
— Земля ушла — скот остался, — резонно заметила жена. — Всё равно ни разу в жизни не сеял ты и не пахал. На что тебе земля?
— Ай, женщина!.. У лисы враг — её шкура. Я лисой стал. Не будь моей шкурой! Выведут на базар и продадут… продадут… Всю жизнь я по капле, по ложке собирал добро, копил. Почему должен выливать его мисками?
— Не у одного тебя, отец, отобрали землю. У Бекмурад-бая взяли побольше, чем у тебя, а ему это — как блоха собаке. Нисколько даже, не переживает, потому что умный человек. Коня оседлал, нагрудником украсил и поехал куда-то. Специально для людей на коня богатый нагрудник надел! Садись и ты, отец, на своего ишака, поезжай в пески, отведи душу на воле. Ишак-то вон совсем истомился, даже корм не жрёт.
— Ай, женщина!..
— Что поделаешь, отец. Не только у тебя хурджуи развалился. Утешай себя мыслью, что коли просо просыпалось, то хоть куры сыты будут.
— Не просо, женщина, не просо! Что ты мелешь глупым языком! Золото просыпалось! Серебро!
— Успокой свою печень, отец. Неправедное добро никому не пойдёт впрок. Все эти негодники, что тебя обидели, и семьи их сиротами проведут свою жизнь у семи дверей, подаяния просить будут.
— Сухой корки им, проклятым, не дам, — ярился Сухан Скупой, всхлипывая. — Собаками травить буду!
— И правильно сделаешь, отец, правильно сделаешь, — поддакивала жена.
Сухан Скупой не сомкнул глаз до утра. Перед самым рассветом сходил на двор по нужде, кутая лицо халатом, чтобы не узнал кто-нибудь из ранних соседей. И снова плотно улёгся у стены.
Им овладела навязчивая мысль, что все люди радуются его горю… Когда до него доносились песни и смех работающих в поле, он скрипел зубами и умолял аллаха обрушить небо на землю. Он не смотрел в лицо тем, кто заходил в кибитку, чтобы не увидеть злорадства соседей. Если жена оставляла дверь открытой, он торопливо захлопывал её. Сухан Скупой стал мрачным затворником, и даже дети испуганно сторонились его, старались поменьше бывать дома.
Видя, что никакие уговоры не помогают, жена отступилась, решив подождать, пока всё образуется само собой. Но дни шли за днями, а Сухан сидел в своём углу, как крот, и тогда она принесла от знахаря амулеты против сглаза, нацепила их мужу на спину. Он не противился, занятый своими думами. И однажды потемну когда с улицы разошлись все люди, выбрался из дому «Помогли амулеты! — обрадовалась жена, истомлённая непривычным поведением мужа. — Надо знахарю курицу отнести, что ли». Но поворошила постель мужа увидела раздёрганную треугольную ладанку, в которую знахарь зашивал бумажку с заклинаниями, и с сомнением покачала головой: куда же он пошёл, непутёвый? Не за бедой ли своей?
А Сухан Скупой направил свои стопы к Бекмурад-баю — единственному человеку, которому он верил и у которого мог найти сочувствие.
Бекмурад-бай, лишившись, как и другие богатеи аула, земельных угодий, не изменил, однако, заведённого порядка в доме. Двери его всегда были открыты для всех желающих, в котлах непрерывно варился плов, кипел чай. Одни приходили сюда поесть на дармовщину, распарить мускулы добрым наваристым чаем. Других приводило стремление поговорить в своём кругу, посудачить о новых порядках, изругать их всласть. В эти разговоры хозяин обычно не вмешивался, а случалось, что и одёргивал тех, кто перебирал через край в злобные выпадах против аулсовета и вообще против всех большевиков. Это вызывало недоумение, и даже пополз шепоток, что, мол, действительно сильна Советская власть, коли согнула даже Бекмурад-бая, поставила его, как покорного быка, в ярмо Другие не верили в покорность грозного бая, считали, что даром он своего не упустит, а если помалкивает пока, то, значит, так и надо до поры, до времени. И себе мотали это на ус, вспоминая поговорку: «Берегись того, кто не ответил на твой удар».