Судьба. Книга 4
Шрифт:
Слушая выступления членов бюро, Берды то краснел, то бледнел, не поднимая глаз от пола. От последних слов Аллака он вздрогнул, как конь от удара хлыста, вскинулся было ответить этому малодушному слюнтяю, но махнул рукой и опять тупо уставился на носки своих сапог — галифе были на нём старые, с заплаткой на колене, но ботинки свои ему удалось сменить на сапоги, снятые с убитого контрабандиста. Сейчас этот поступок показался ему преступлением, и он ждал, что кто-то из выступающих обязательно скажет о сапогах.
Однако о сапогах не сказали, сказали о худшем. Элегантный завотделом в косоворотке, пространно развив свой тезис о том, что раны не оправдание тёмным делишкам, как не является оправданием
Берды побагровел до черноты, как переспелый гранат. Но тут слово взял истекающий потом и тоскующий по своему графину с водой начальник отдела по борьбе с контрабандой и бандитизмом. Он погладил ладонью свою смешную, круглую, как арбуз, голову и, вздохнув, сказал, что женский вопрос — это особого рода статья, буде возникнет необходимость решать его, бюро может подготовить его к следующему заседанию, а не мять с кондачка. Мнения тут высказывались разные, сказал начальник, и бдительность, она, конечно, дело серьёзное и необходимое, но — бдительность, а не подозрительность, да ещё опирающаяся не неумную провокацию врага. Вопрос о виновности или невиновности Акиева ясен, как апельсин, и двух мнений быть тут не может. Если членов бюро интересует его личное мнение, сказал начальник, то он, как ответственный за борьбу с контрабандой и бандитизмом и как непосредственное начальство Акиева, целиком и полностью доверяет командиру Особого отряда. Через его руки проходит столько золота, валюты, драгоценных камней, что при желании обогатиться ему не было никакого резона связываться с терьяком. Не надо нам, сказал начальник, идти на поводу у провокаторов, толочь воду в ступе и лить её на мельницу врага, а надо просто сказать: «Извини, товарищ Акиев, дорогой наш друг, обмишурились мы» — и отпустить парня долечивать его честные боевые раны. А буде кто стесняется извиняться, считая сие зазорным, вздохнул начальник, так он, член партии большевиков с одна тыща девятьсот пятого года, может показать пример и извиниться первым.
Выступили ещё несколько человек, поддержавшие начальника. Несколько непоследовательным и очень темпераментным было выступление Узук. Сердито глядя на элегантного завотделом в косоворотке, она решительно опровергла все обвинения против Берды, заявив, что имеет «достоверные сведения» о такой честности и принципиальности товарища Акиева, какая, может быть, и не снилась некоторым из присутствующих здесь ораторов, которые на дерево спрятались, а чарыки внизу забыли. Потом Узук заговорила, о трудностях работы среди сельских женщин, проехалась по адресу отсутствующего на бюро председателя исполкома за плохое обеспечение женского интерната и в заключение обрушилась на уполномоченного ГПУ, заявив, что дело о терьяке расследовано из рук вон плохо, что это явная попытка свалить с больной головы на здоровую, и предложила товарищу Сергею Ярошенко вернуть дело на доследование, чтобы злоумышленники были найдены и публично наказаны в назидание другим.
Вторично попросил слова Аллак и заявил, что приведёт, если надо, половину села, которая клятвенно поручится за товарища Берды, и он, Аллак, готов немедленно поручиться первым, потому что таких честных людей, как Берды, надо беречь и уважать. И если он, Аллак, выступая первый раз, высказал сомнение, то это не потому, что он мало верит Берды, а потому, что много верит партии. Члены
Поспешил Бекмурад-бай радоваться своей затее.
Берды вышел из укома и медленно побрёл по улице, опираясь на клюшку. Не столько потому, что болела нога, рана на бедре зажила, но порой ещё кружилась голова, и с клюшкой он чувствовал себя более уверенно.
Казалось, надо было радоваться, что всё обошлось хорошо, справедливость восторжествовала, честная репутация восстановлена. Однако радости не было. На душе было смутно и гнусно, и даже мутило, словно он действительно накануне наглотался терьяку. Сволочь ты низкопробная, вяло подумал Берды об элегантном завотделом в косоворотке, пытаясь вспомнить его фамилию, тебя бы послать на контрабандистов — наверняка меж твоих пальцев что-нибудь застряло бы, такие правдолюбцы, как ты, на проверку с двойным дном оказываются. И медсестра эта со своими подозрениями — смотрит глазами, а думает своей толстой задницей! «Подозрительные личности…» Это ещё проверить надо, с какой целью шнырял Торлы в больнице, кого он там высматривал!..
— Берды! Ахов, Берды! — окликнули его.
Он обернулся и увидел Аллака, смущённого, как нашкодившая кошка. Тоже хорош фрукт, неприязненно подумал Берды, вот уж истинно говорится: «Не бойся врага умного — бойся друга глупого». Правдолюб с мягкими коленями! Аулсоветом тебе доверили руководить, а у тебя ноги, как у новорождённого телка, в разные стороны разъезжаются!
— Чего тебе? — спросил он, не слишком стараясь скрыть свои чувства.
Аллак сиял тельпек, утёр им мокрый лоб.
— Обижаешься на меня, Берды?
— Считаешь, что на тебя есть за что обижаться?
— Я ведь, когда выступал, думал, что всё это — правда.
— Если так думал, значит, правда и есть.
— Ты меня не так понял. Ты же сам видел, я искал, как сказать о тебе всё лучшее…
— Кто ищет, сказано, тот находит и аллаха и беду. Ты нашёл свою истину. Что же тебе ещё?
— Не обижайся, Берды. Я посчитал, что судить тебя не хотят из-за твоих боевых заслуг. А как члена партии обязаны, конечно, наказать, зачем же тогда бюро собирали.
— Не знаю зачем, — чистосердечно признался Берды. Этот вопрос мучил и его самого.
— И я не знал! — обрадовался Аллак. — Думал: столько уважаемых людей попусту отрывать от дела не станут. А уж коль оторвали, стало быть, надо решать вопрос принципиально.
— Видел! — снова поскучнел Берды, — С такой принципиальностью, как у тебя, жить — всё равно что в колодец по гнилой верёвке спускаться: не угадаешь, в какую минуту она у тебя под рукой лопнет.
Берды явно не считал нужным щадить самолюбие Аллака. Но тот был настроен покаянно и миролюбиво, на редкость даже для своего мягкого, уступчивого характера.
— Я же понял в конце концов, что был неправ, умные люди подсказали, — примирительно улыбнулся он,
— Спасибо, что хоть ещё к умным людям прислушиваешься.
— А что делать? В партию меня совсем недавно приняли, грамоту я не знаю: когда расписаться нужно — палец прикладываю. Или если бумага важная, печатку ставлю. Послюню, подышу на неё — и хлопаю.
— Оно и видно! Когда с поручительством приходили Торлы из тюрьмы выручать — тоже слюнил и хлопал?
— За Торлы я не просил, — спокойно возразил Аллак. — Люди приходили ко мне, чтобы я своё слово сказал за него. А я ответил, что, хотя он и из нашего бедняцкого племени, но по совести я не могу поручиться за человека, который обманул товарищей на чарджуйской дороге, украл оружие, предназначавшееся для Красной Армии. И печатку я не ставил.