Судьба. Книга 4

Дерьяев Хидыр

— Какая ему корысть в моём доверии?

— Всем людям, ходящим по тёмным углам, важно доверие начальника милиции.

— Там, где нарушается закон, моё доверие никому радости не принесёт. Я пока не вижу, что Торлы ходит по тёмным углам. Но если узнаю, что он криво ступает перед законом, не пощажу не только Торлы, но и родного брата, который сосал молоко из той же груди, что и я!

— На чарджуйской дороге у него была не кривая поступь? Если я подниму это дело перед законом, ты подпишешься как свидетель обвинения?

— Не задумаюсь.

— И

Меле с Аллаком подпишутся?

— Почему бы им отказываться от подписи?

— Да хотя бы потому, что Мая их родственница: одному — сестра, другому — племянница, а Торлы ей на свои деньги пышную свадьбу справляет. Должно ведь у людей быть хоть какое-то чувство благодарности.

— Язвишь? — сердито сказал Дурды. — Ты уж прямо говори, что Торлы купил нас всех на свои деньги!

— Извини, братишка! — одёрнул себя Берды, поминая всю неуместность затеянного разговора. — Нехорошо в день твоей свадьбы говорить о таких вещах, да сказал я потому, что люблю тебя, хочу, чтобы всё у тебя было по-человечески и честно, чтобы не болтали потом досужие языки, что невесту Дурды Мурадова привезли на тридцати фаэтонах, которые оплатил контрабандист Торлы. Не сердись.

— Я не сержусь, — сказал Дурды. — Я понимаю твою озабоченность и благодарен тебе за неё. Однако пойми и ты меня, войди в моё положение. Для меня совершенно безразлично, привезут Маю на фаэтоне, на верблюде, на ишаке или вообще пешком приведут. Я пыль на льду поднимать не люблю. Но ведь ты знаешь мою маму. Она приняла Торлы в своём доме как родного за то, что дважды он спас от смерти Узук. Кстати, и Узук относится к нему очень хорошо. И можешь представить, что произойдёт, если я откажусь от денег и от этих несчастных фаэтонов, чтоб у них колёса поотвалились!

— Плюнь три раза, а то невесту с синяками привезут, — скупо улыбнулся Берды.

— Для меня она любая хорошая, — ответил улыбкой Дурды. — Понимаешь теперь, что не могу я заставить маму плакать на единственном в жизни свадебном тое?

В дверь мазанки заглянула Узук.

— Иди, жених, — сказала она, — там тебя мужчины требуют. Давно ли я тебя щёлкала по макушке, когда ты из котла на дальнем кочевье кусочки таскал, лакомка несчастный? А вот поди ты, жених и даже начальник милиции!..

Она расстелила сачак, в котором была небольшая миска с мясом, кусочек брынзы и чурек.

— Перекуси немножко, Берды. Проголодался, наверное, а той ещё когда начнётся.

— Погоди, постой! — остановил её Берды, повинуясь какому-то внезапно нахлынувшему чувству. — Посиди минутку.

— Рада бы, да не могу, — Узук задержалась на пороге. — Без распорядителя той, сам знаешь, что арба без колёс — с места не стронется.

— Слово тебе сказать хочу!

— Говори, я слушаю.

Берды облизнул пересохшие губы.

— Прости мне мою вину, Узук! — сказал он осевшим голосом. — Пусть не будет между нами тех слов, которые я тебе в Полторацке сказал, хорошо?

Теребя в пальцах ворот платья, Узук ответила:

— Я

и сразу тебя ни в чём не винила. Ты был искренним передо мной, я тебе ответила тем же. Если это для тебя важно, я могу повторить: ты не виноват передо мной ни в чём, и давай забудем об этом.

Берды хотелось услышать другое, более тёплое, более сердечное. Но приходилось мириться с тем, что есть, понимая, что душевные раны, как и телесные, бесследно не исчезают. И он задал вопрос, который, был уверен, никогда в жизни не задаст Узук:

— Ты… свободна?

— Ах вот ты о чём, — сказала Узук и замолчала надолго. — Нет, Берды, не свободна. Я дала слово Черкезу.

Берды побагровел до синевы, словно получил публичную пощёчину.

— Да ты не так… да я не это… — начал он косноязычно.

Узук ушла, не дослушав объяснений. Ей было неловко за Берды, жалко его, и рядом с болью в сердце шевелилось что-то доброе, снисходительно-материнское. Глупый ты, глупый, неразумный ты мой, думала Узук, никого я не любила и не люблю кроме тебя, но путами на твоих ногах я никогда не стану, не хочу, чтобы через год или через десять лет ты казнил себя тем, что поддался настроению минуты, что побоялся или не сумел проявить мужскую твёрдость характера. Не надо этого, Берды, так будет лучше для нас обоих…

А Берды после ухода Узук треснул кулаком по краю миски, а потом долго обирал с себя куски жирного мяса, с сердцем кидал их обратно в миску и шептал: «Так тебе и надо… получай, что заслужил… и подите вы к чёрту, все эти бабы!..»

Совсем уж не вовремя заявился Торлы — энергичный, деловитый, откровенно довольный собой.

— Салам, Берды, — бросил он как ни в чём не бывало, — ты Узук не видел?

Берды глянул на него зверем, буркнул нечленораздельное. Сунулся вытереть жирные пальцы — задел больную ногу, скривился, выругавшись сквозь зубы.

— Ай-я-яй! — посочувствовал Торлы. — Сильно болит?

— Шёл бы ты отсюда! — недобро блеснул глазами Берды.

— Всё сердишься? А напрасно. Старый друг — что старый казан: внутри чёрный, а плов в нём вкуснее, чем в новом.

— Чёрная душа — не котёл! Иди к своим контрабандистам плов варить!

— Нет, Берды, я контрабандой не занимаюсь.

— И не занимался, скажешь?

— Немножко занимался. Потом решил бросить.

— Теперь вклады вносишь, а другие ходят? Что молчишь? Если честным трудом жить хотел, почему не взял земельный надел?

— В нашем селе землю не делили, у нас нет крупных баев.

— Где это — у вас?

— У матери. Где Курбанджемал с детишками живёт.

— Вот тебе ещё один факт — жену и детей услал, чтобы можно было всякими тёмными делишками заниматься? Ты здесь живёшь, здесь имеешь право на землю! А не взял потому, что жить хочешь по принципу «и ворам товарищ и каравану друг». Боишься, что Сухан Скупой на тебя обидится?

— Что бояться. Сухан пропал, и след его ишака никто не видел. А меня ты зря обижаешь, Берды, я тебе не враг.