Судьбы крутые повороты
Шрифт:
Отправляясь по грибы или ягоды в лес, мы, босоногая ребятня, обычно пересекали у переезда железнодорожное полотно, и я не раз, отстав от товарищей-ровесников, боясь потерять их из виду, бежал по шпалам, жадно выискивая глазами трещину в рельсе. Но рельсы сияли под голубым небом своими уходящими вдаль непрерывными обкатанными полосками. Запыхавшись, я сбегал с железнодорожной насыпи и догонял ребятишек, которые, зная мою тоску по подвигу и желание отличиться, частенько поднимали меня на смех.
С годами надежда совершить подвиг во мне постепенно угасала, но мечта побывать в пионерском лагере не остывала. Ее подогревала
Правда, все оказалась не так просто, да и не в знаменитом «Артеке» и даже не в одном из наших сибирских городских лагерей я побывал. Лагерь нашего района был расположен в глухой деревне, в сорока километрах от села, на берегу заросшего камышами озера, в котором кишмя кишели ерши, окуни и щуки. А уж пузатых чебаков водилось столько, что рыбаки, выбирая в лодки сети, тут же выбрасывали их в озеро.
Лагерь был открыт год назад. Я возлагал на него большие надежды, и можно было понять мое огорчение, когда отец, как-то в начале июня придя с работы, положил на стол вдвое свернутую голубоватую бумажку и, отыскав глазами Мишку, подмигнул ему:
— Мишунь, собирайся. Завтра с утра вас повезут.
— Куда, папаня? — удивленно и обеспокоенно спросил Мишка.
— Как куда — в пионерлагерь. Профсоюз и школа на нашу семью выделили одну путевку. Хотя у нас три пионера.
Я уже два года носил пионерский галстук. И был командиром звена. А Мишка и Толик всего лишь рядовые члены пионерской дружины. Ходили они с вечно мятыми галстуками в пятнах от похлебки, узел завязывали косо. Я же всегда аккуратно гладил свой пионерский галстук, и лежал он у меня в надежном месте: под футляром швейной ножной машинки. Я — отличник учебы, на родительских собраниях меня всегда хвалили и ставили примером в поведении, а Мишку ругали за озорство.
И вот в лагерь берут не меня, а Мишку! От такой обиды я даже тайком всплакнул. Несправедливо.
Бабушка, слушая мои горестные вздохи и не зная причины моей печали, даже спросила:
— Уж не заболел ли ты, Ванек?
— Нет, бабаня, не заболел… чтой-то не спится.
— А ты помолись, помолись и уснешь…
— Пионеры не молятся, бабаня, — ответил я на ее напутствие и тут же пожалел: самым огорчительным для нее, отдававшей все силы своей души нам, внукам, было то, что, начав учиться, мы поснимали с себя медные крестики.
Пионер-пионером, а тайную молитву я все же совершил, хоть и шепотом: «Господи, помоги и помилуй… Господи, прости мою душу грешную…» Уснул в эту ночь только после вторых петухов.
На другой день отец проводил Мишку с кормачевскими колхозниками, которые на двух подводах привозили в Заготсырье кожи. Мишка, сидя на телеге, по глазам моим и по лицу читал обиду и даже пожалел меня:
— Не горюй, Вань, следующее лето поедешь ты. Я бы уступил тебе, да в путевке написано мое имя. И потом папаня так захотел.
Воля отца в нашей семье была законом.
Я проводил кормачевские подводы до проулка и, прощаясь с братом, сказал:
— Миш, ты снимись на фотокарточку и пришли письмом. Да так, чтоб лагерь был виден.
Похлопав ладонью по нагрудному карману пиджака, Мишка пообещал:
— Папаня деньжонок дал, так что пришлю.
Только теперь, после отъезда Мишки, я понял, как привязан к нему и как сиротливо стало у меня на душе после
Седенький почтовый работник, смачно стучавший косточками на счетах, на мой вопрос ответил не сразу. Долго глядел на меня из-под роговых круглых очков, в которых дужками служили две медные проволочки и, словно прикидывая скорость хождения писем от Кундрани до Убинки, ответил:
— Это смотря на чем. Если на лошадях — за день доставят. На быках — раньше трех дней не жди.
Я с нетерпением стал ждать письма от Мишки. Особенно мне хотелось получить фотографию, на которой он был бы запечатлен на фоне пионерского лагеря. Но вместо письма на шестой день после отъезда заявился сам герой. Приехал на попутной подводе. Еще не въехав в село, Мишка соскочил с телеги и огородами, по-стариковски согнувшись, задевая деревянным чемоданчиком за картофельную ботву, нерешительно потопал к дому.
Два чувства одновременно вспыхнули в моей душе: радость, что Мишка снова рядом со мной, и тревога за него.
— Что, прогнали, Миш? — подбежав к брату, спросил я, но, видя, какая горечь стояла в его глазах, не стал больше расспрашивать. Только у калитки он раскрыл запыленные серые губы.
— Папаня дома?
— Нет. Ну что, и вправду прогнали?
— Выгнали ни за что… — вздохнув, ответил Мишка. — Все баловались, а меня одного наказали.
Ожидание отца с работы было тяжелым не только для Мишки, но и для меня. Отец на моей памяти уже не раз вытаскивал из брюк ремень, чтобы наказать провинившегося. И вот теперь: за путевку заплатил профсоюз. Из всей плотницкой бригады получил ее только он один. Школа поддержала это решение. И вот тебе!
Мама и бабушка также переживали за Мишку. Толик и Петька были еще слишком малы, чтобы понять душевную тревогу и страх брата перед предстоящим разговором с отцом. Маме Мишка признался, как на духу: в замочную скважину двери их комнаты во время мертвого часа заглядывали девчонки, дежурившие по отряду, и, когда видели, что мальчишки балуются, кричали вожатым, что те не спят и нарушают режим дня. Мишка, в любой ребячьей ватаге слывший заводилой-озорником, и на этот раз не обуздал строптивость своего характера. Насыпав на ладонь зубного порошка, он как-то раз тихонько подошел к двери и, дождавшись, когда одна из дежурных заглянула в скважину, поднес к ней ладонь с зубным порошком и что есть сил дунул. Все, может быть, и обошлось бы, но жертвой Мишкиного озорства оказалась не девочка, а начальник лагеря — весьма строгая дама, которая заставляла ходить «по струнке» не только пионеров за малейшие провинности, но также вожатых и обслуживающий персонал.
— Ну и что дальше было? — спросил я, уединившись с Мишкой за плетнем огуречника.
— Что-что… — Мишка горестно вздохнул. — Смеялись над ней до отбоя. Вожатые за животики хватались.
— А ты?
— Я?.. — Мишка долго смотрел на меня печальными глазами, потом ответил: — Сначала думал: она разорвет меня на клочки. Такой злой я еще никогда ее не видел. Вечером, на линейке перед строем начальница прочитала приказ. Меня отправляли из лагеря домой.
— За что?
— За хулиганство.