Судьбы крутые повороты
Шрифт:
— В газетах не писали, — только и мог он выдавить из себя.
— Напишут… Не сегодня — так завтра напишут, — сухо проговорил лейтенант и дал знак сержанту, чтобы тот положил в свой служебный чемодан Георгиевские кресты, кортик, фотографии тестя и групповой снимок в рамке, на котором отец стоит во втором ряду за спинами Эйхе и Грядинского.
— А эту трихомудию куда? — спросил сержант, тыча пальцами в стопку почетных грамот, снятых со стены.
Лейтенант с минуту колебался. Он переводил взгляд с сержанта на отца и с отца на сержанта.
— Тебе они очень нужны? — спросил лейтенант, обращаясь к отцу.
Некоторое время отец молчал, словно решая вопрос,
— Товарищ начальник, для меня грамоты эти не трихомудия, как их окрестил ваш подчиненный, а последние годы работы без единого отпуска. Решайте сами. Если вы наметили мою дорогу вымостить туда же, куда отправили Эйхе и Грядинского, то оставьте их лучше детям, пусть они знают, когда вырастут, как жил и как работал их отец.
— Ну, раз ты так решил — мы их заберем. Может быть, они удержат тебя на плаву и не дадут пойти на дно, туда, куда пошли Эйхе и Грядинский.
— Решайте сами, вам видней.
Когда процедура обыска с учетом элементарных формальностей была завершена и сержант крест-накрест связал бичевой вставленные в сосновые рамки грамоты, на глаза лейтенанту попал лежавший на этажерке том Шекспира. Он раскрыл его на закладке.
— Это кто же у вас читает Шекспира? — насмешливо спросил лейтенант и, пробежав глазами страницу с закладкой, проговорил: — Ого!.. «Короля Лира» кто-то почитывает. Кто же это?
— Ваня… — словно винясь в чем-то, ответила мама. — Он у нас спит в обнимку с книгой, а над этой слезами обливался. Часами рассказывает бабушке про то, о чем в ней прописано.
— Да, видно, не плохие у вас дети, — словно думая о чем-то другом, проговорил лейтенант.
Только теперь отец и лейтенант, заслышав шелест в кустах палисадника, заметили меня. Раздвинув пожелтевшую листву хмеля, я смотрел в нижний выбитый уголок окна широко раскрытыми глазами. Полчаса назад чтение «Короля Лира» с приездом работников милиции было оборвано на том самом месте, где обманутый и преданный дочерьми старый Лир, голодный, в рубище, под раскатами грома и потоками ливня посылал проклятья всему земному. И вот теперь я вижу эту книгу в руках лейтенанта из НКВД. Меня обуял страх: вот-вот наступит минута, когда и том Шекспира, который мне дала почитать учительница, исчезнет под крышкой милицейского чемодана.
Все, кто был в избе, как по команде повернулись к двери, когда я с криком: «Вы не имеете права!» ворвался в горенку и дерзко вырвал из рук лейтенанта книгу. В глазах моих стояли слезы, губы дрожали.
Следом за мной в избу один за другим вбежали Мишка, Толик и Петька. В горницу они войти не решились, а поэтому сгрудились в кухне у дверного проема и, переступая с ноги на ногу, испуганно смотрели на лейтенанта. Все, что в горестную минуту наполняет душу испуганного ребенка, было отражено на лицах моих братьев: страх, жалость к отцу, бессилие хоть чем-нибудь помочь ему. В те минуты мы могли только плакать. Но и в этом отказывали себе, крепились.
— Не дури, Ваня, книгу твою никто не возьмет… — сказала мама.
И лейтенант резко бросил Хрякову и бабке Регулярихе:
— Распишитесь вот здесь! И вы свободны.
— Чаво?.. — хлопала бесцветными ресницами бабка Регуляриха, вытирая углом засаленного платка трясущиеся губы беззубого рта.
— Я говорю — распишись вот здесь! — почти прокричал лейтенант, после того, как Хряков со смаком, высунув язык, расписался, где ему указали. — Ты грамотная?
— Нет, мой золотой, не довелось. С семи годков по людям пошла, все чужих нянчила, а своих деток Господь Бог не послал, зато сироту вырастила.
Бабка
— Ладно, бабуся, с тобой все ясно. Поставь вот здесь крестик, вот тебе карандаш, и ступай домой. Больше ты не нужна. — И когда старуха трясущейся рукой поставила, где ей показали, крестик, лейтенант махнул ей рукой на дверь. — Помогла нам.
Когда понятые вышли из избы, лейтенант и сержант накинули на плечи милицейские плащ-накидки — на улице шел дождь.
Наступили тяжелые минуты прощания отца с детьми, с мамой, с бабушкой. Последнюю отец поцеловал Зину. Она хоть и не понимала, что происходит в доме, но душой, каким-то первородным детским чутьем скорее угадывала, что это — беда.
Лейтенант, видя, что мама что-то собирает в узелок на сундуке в кухне, сказал:
— Дай хозяину что-нибудь на плечи и на голову. Лучше всего стеганую фуфайку и кепку, положи и шапку — пригодится. И обязательно пару белья, носки или чулки. Если есть, — положи носовые платки, полотенца там у него не будет… Ну и табаку. Можно и немножко деньжонок.
Живет у моряков поверье, что, если за кораблем неотступно сутками, а то и неделями следуют акулы, значит, жди на корабле мертвеца. Проверено жизнью. Говорят, что змеи в горах предчувствуют землетрясение за несколько дней и, чтобы не погибнуть в расщелинах и под обвалом камней — выползают в долины. Но собака… Какое еще необъяснимое наукой чутье руководит собакой, когда она предчувствует беду, нависшую над своим хозяином?
Верный, закрытый в хлеву, завыл в ту самую минуту, когда отец стал обнимать и целовать нас, плачущих детей. А когда мама бросилась ему на грудь и, задыхаясь в рыданиях, закричала в голос — пес завыл так кладбищенски истошно, что даже у лейтенанта, уже привыкшего к горестным расставаниям, захолонуло сердце. И он распорядился, обращаясь к отцу:
— Ступай, успокой своего черта. Зверь, а чует.
Я выскочил следом за отцом и вместе с ним вошел в хлев. Видел, как отец, низко наклонясь, прощался с Верным. К горлу подкатил удушливый комок, и я горько заплакал. Отец вышел из хлева, где остался Верный, закрыв за собой дверь на щеколду.
— Не плачь, Ванец: тут вышла какая-то ошибка, там во всем разберутся, я ни в чем не виноват.
Откуда было знать отцу, что эту прощальную фразу «Там во всем разберутся… Я ни в чем не виноват», обращенную к родным, до него произносили за годы Советской власти во время арестов по политическим мотивам миллионы оговоренных и оклеветанных честных людей. Эту фразу, исповедально исторгнутую из сердца несчастных жертв, будут произносить родным, друзьям и близким еще миллионы и миллионы невинных людей. И так будет до тех пор, пока в вихревом гигантском всесокрушающем циклоне борьбы за власть в Российском государстве Зло будет одерживать верх над Добром. Пока Правда, втоптанная в вязкую грязь Лжи, не расправит свои могучие плечи и не встанет на ноги. Пока тактикой борьбы в верхних эшелонах государственной власти будут предательство, коварство, жестокость. И если к расстающимся подключать в эти минуты какой-нибудь сверхчувствительный прибор, или же всеслышащее ухо Господнее на земные стоны и вопли, то наверняка не один ты, отец, произнес в ту минуту эту последнюю утешающую жену и детей фразу. Пусть грубо, пусть приблизительно, но когда-нибудь история на своем статистическом арифмометре человеческих страданий назовет скорбное число этой фразы. Она, эта фраза-талисман, фраза-ладанка падала и долго-долго еще будет падать зерном надежды в души тем, с кем прощались обреченные, кто на смертную казнь, кто на каторжную неволю.