Судьбы крутые повороты
Шрифт:
Перед тем как бригаде изменить дислокацию, мы скинулись по 50 рублей и передали эти деньги бабушке, потому что кой-какой базарчик в Речице все-таки был. И были очень растроганы, когда узнали, что на эти деньги бабушка в местной церквушке купила три маленькие иконки Георгия Победоносца, чтобы на прощанье благословить нас и подарить их нам. Так она и сделала. По формату эти бумажные иконки, наклеенные на тонкую картонку, были не больше игральных карт, так что мы их без труда попрятали кто во что: я в комсомольский билет, Саша Загороднюк — в кожаный кошелек, а Николай Пережогин — в небольшой альбом фотографий, который он хранил в своем солдатском мешке.
А об этих иконках
— Ты, Лазутин, совершил подвиг.
Почти полный стакан я выпил одним духом и через несколько минут захмелел.
А было это так: от штаба дивизиона, поблизости от которого располагались наши боевые машины, до деревни, где находился продовольственный склад бригады, полз я по сугробам почти сутки. На какие-то минуты я даже терял сознание и веру в то, что останусь жив. Но, наверное, меня хранила иконка Георгия Победоносца. Вдруг, впав в какое-то блаженное забытье, я услышал ржанье жеребенка. Прислушался: ржанье усилилось, потом услышал лай собачий и тут понял, что нахожусь на краю деревни. Ржанье жеребенка и собачий лай влили в меня силы, я с новым упорством пополз по сугробам на эти сигналы. Это была та самая деревня, где располагался продовольственный склад нашей бригады. Была ночь.
Детали этой борьбы со стихией я привел в рассказе «Метель». Моя история с бабушкиной иконкой в повести «Иконка» в журнале «Огонек» выброшена, но быль эта мне дорога, и я хочу ее вспомнить для моего читателя.
Весной, когда линия фронта приближалась к польской границе и наша 22-я гвардейская минометная бригада продвигалась на запад в боевых порядках танков, однажды парторг дивизиона вызвал меня в штабную землянку и сказал:
— Тебе, Лазутин, уже пора вступать в партию. Такого же мнения и командир дивизиона майор Шмигель. Как ты на это смотришь?
Пауза для меня была тяжелой. Невольно вспомнив историю со вступлением в комсомол в 8 классе 24 средней школы в городе Новосибирске, когда из-за репрессии отца мне было отказано в приеме в комсомол, я растерялся, сказал, что для вступления в партию я еще не готов. Я мало воюю. Но, видя мою нерешительность и растерянность, парторг сказал:
— Испытанием для вступления в партию может быть всего-навсего одна атака, в которой проявляется мужество, характер и смелость. А ты,
Парторг прикурил самокрутку и тоном упрека продолжил:
— Не забывай, что в бригаде ты не новичок, что воюешь ты уже полгода и батарейцы знают тебя как мужественного солдата, даже отчаянного.
— Но ведь для вступления в партию нужны рекомендации, — возразил я.
И словно заранее подготовленный к этому возражению, парторг ответил:
— Эту рекомендацию даю тебе я. Вторую ты получишь от коммуниста нашего дивизиона.
Из штабной землянки я вышел с тяжелым чувством. Мучила меня и мысль о том, что при написании заявления о вступлении в партию я должен был обязательно сообщить, что отец мой, по происхождению крестьянин, осиротевший в два года, с образованием в два класса церковно-приходской школы, был как «враг народа» в 37 году репрессирован по 58 статье пункт 10: антисоветская пропаганда и агитация. Это было приписано плотнику сельской артели из пяти человек, в которой самым грамотным был мой отец.
Этот обязательный разговор с парторгом у меня состоялся. Тяжелый разговор. Это было летом, когда в чудом уцелевших садах полусгоревшего большого белорусского села уже наливались яблоки. По укрепрайону на окраине этого села три дня назад мы давали залп. Грустно было смотреть на искореженную глубокими воронками землю этого некогда красивого села. Увидев у видавшего виды старенького «виллиса» парторга, который что-то чинил в нем, я подошел к нему. Прежде чем поздороваться со мною, он протер чистой сухой солдатской портянкой замасленные руки, достал сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его и протянул мне.
— Вот уже три недели ношу. За это время дали три залпа, продвинулись на запад на 30 километров, и все не нахожу времени, чтобы передать тебе эту рекомендацию.
Я прочитал ее и положил на капот «виллиса». Сразу же понял, что парторг перехвалил меня, сказав это авансом. Вот тут-то, усевшись на бревне и закурив, я рассказал ему об отце, о его раннем сиротстве, о том, что он был усыновлен своим дядей, о раскулачивании в 31 году и, наконец, об аресте. Рассказал о грамотах, о похвальных листах, которые он получил как стахановец за шесть лет работы в селе Убинском Новосибирской области. Рассказал я подробно и о братьях.
Старший брат перед войной закончил Московский институт философии, литературы и истории и сейчас воюет где-то недалеко от нас тоже на 1-м Белорусском фронте. Второй мой старший брат Михаил 18 февраля 1944 года погиб после освобождения города Шимска Новгородской области. Последние полтора года он командовал разведротой стрелковой дивизии. Рассказал я и о двух младших братьях, один из которых, Анатолий, с пятнадцати лет, после окончания ремесленного училища, работает в Сибири сталепрокатчиком. Самый младший брат, Петя, и сестренка Зина — школьники, живут в Убинском с матерью-колхозницей.
Слушал меня парторг внимательно, глядя в землю, время от времени жадно затягиваясь самокруткой. А когда он затоптал окурок, то взял с капота рекомендацию, сложил ее вчетверо и протянул мне.
— Запомни слова Сталина, что сын за отца не отвечает. Ты когда-нибудь слышал эти слова?
— Слышал, — ответил я. И, вытащив из кармана гимнастерки комсомольский билет, вложил в него рекомендацию парторга.
Садясь в свой «виллис», он крепко пожал мне руку, как-то хорошо улыбнулся и сказал: