Судный день
Шрифт:
Трактирщик изумленно воззрился на профессора, но остальные, похоже, ничуть не удивились, что граф – ненастоящий.
Томас кивнул пастору и улыбнулся:
– Следующим, кто нагнал туману, был пастор Фриш, когда он рассуждал о Судном дне. Прибегнув к сложным теологическим расчетам, пастор пришел к выводу, что Судный день должен наступить… – Томас вновь посмотрел на часы, – через пятьдесят минут. Расчеты пастора Фриша дали в итоге число 1699. И, как нам, безусловно, известно, именно этот год сейчас на дворе и вот-вот закончится. – Профессор серьезно кивнул. – Я знаю, что многие из присутствующих с тревогой следят за временем и ждут конца света. Вот только правы ли мы, утверждая, что сейчас именно 1699 год? – Он замолчал, словно ожидая ответа.
Все смотрели на него с недоверием, и в глазах многих читался
А Томас, по всей видимости, наслаждался произведенным эффектом.
– Тысячу лет назад сирийский монах Дионисий Малый предложил считать годы, начиная с Рождения Христа. Так зародилось наше современное христианское летоисчисление. Год Рождения Христова он назвал Anno DominiI, то есть первым годом Господним. По старому летоисчислению год, выбранный Дионисием, соответствовал семьсот пятьдесят четвертому – то есть был семьсот пятьдесят четвертым, начиная с момента основания Древнего Рима. Однако… – и Томас поднял руку с двумя растопыренными пальцами, – положив этот год в начало летоисчисления, Дионисий допустил две ошибки. Одного факта он просто не мог знать, а вот про другой ему знать следовало, – профессор ухватился за один из поднятых пальцев, – итак, тысячу лет назад Дионисий назвал определенный год Годом Первым, однако в той системе исчисления не существовало числа “ноль”. Его начали использовать позже. То есть мы полагаем, что в Году Первом Христу был год от роду, однако на самом деле он лишь родился в этом году. Иначе говоря, Сын Божий родился 1698 лет назад, а не 1699, – Томас загнул второй палец, – позволю себе заметить, что вторую ошибку монаху допускать не следовало бы. Неужто он не читал Библию? Ведь в Евангелии от Матфея указано, что Христос родился, когда в Иудее правил царь Ирод. Довольно точно установлено, что, согласно прежнему летоисчислению, Ирод умер в семьсот пятидесятом году, то есть за четыре года до того момента, который Дионисий выбрал Годом Рождества Христова.
– Умолкнув, Томас набрал в легкие воздуха и выдохнул.
– Не будем переливать из пустого в порожнее – вывод один: нет для предсказаний ничего более неподходящего, чем даты. Не Господь придумывает даты и не природа – их выдумывают люди, поэтому натура их настолько несовершенна, что любое предсказание будет ошибочным. – Томас повернулся к чете фон Хамборк. – Тот же аргумент можно применить и к вашему предсказанию. Или назовем его предсказанием Нострадамуса. Помимо этого, я нахожу его предсказание противоречащим всякому здравому смыслу: ведь если конец света наступит с “предательством готического времени” – а именно это пишет ваш Нострадамус, – Томас повернулся к трактирщику, – то почему Судный день не наступил сто восемнадцать лет назад, когда католики немного изменили наш календарь? Возможно, причина в том, что наш великий предсказатель Нострадамус сам был католиком и имел зуб на протестантов? Получается, что он пристрастен в предсказаниях? Когда я это понял, то заметил еще одну деталь, которая, возможно, проливает свет на наши загадки: пророчество о Судном дне записано в седьмом катрене одиннадцатой центурии – вы, господин фон Хамборк, утверждаете, что именно здесь обнаружили эти сроки. Однако, насколько мне известно, одиннадцатой центурии не существует. По какой-то неведомой нам причине Нострадамус пропустил это число… Нет-нет, – Томас предостерегающим жестом остановил фон Хамборка, который уже вскочил было со стула и собирался что-то сказать, – это совершенно не важно. Просто все это меня удивило. Это еще одна пелена тумана, но о ней даже и думать не стоит. Побеседуем об этом как-нибудь в другой раз. А мое доказательство, – он расплылся в зловещей улыбке, – вы увидите через… сорок четыре минуты.
Все мы – и я в том числе – посмотрели на часы, и я увидел, что длинная стрелка как раз миновала римскую цифру “пятнадцать”. Присутствующие заерзали на стульях и что-то тихо забормотали, а профессор продолжал говорить:
– Как видите, ждать осталось недолго, – он на миг умолк, дождавшись, пока все успокоятся, – следующая пелена тумана, которую мне требовалось рассеять, – это вранье. Например, когда кое-кто выдавал себя за плотника, таковым не являясь, – Томас
Взгляды всех устремились на Тённесена, но ни в одном я не заметил удивления. Убийцу разоблачили – но никто не ахнул и не поразился, скорее, все с легким облегчением вздохнули. Сам же Тённесен не поднимал глаз.
“Я почти с самого начала его подозревал…” – с долей злорадства подумал я.
– Неправда. Ты ничего не докажешь… – Слова сорвались с его губ вяло и безжизненно.
– Конечно, докажу. Вчера вечером ты сознался в этом священнику. Ты так испугался Судного дня, что спросил у пастора, какая кара ожидает тебя – того, кто совершил убийство.
Услышав это, Тённесен повернулся к пастору и выпалил:
– Ты… ты… Иуда!! – в голосе его звенели ярость и отвращение.
– Я узнал это не от пастора Якоба, – спокойно проговорил Томас, открывая дверь. Он на мгновение скрылся в коридоре, но тотчас вернулся, держа в руках продолговатый черный сверток с налипшими желтоватыми соломинками. Профессор стряхнул соломинки и посмотрел на Тённесена:
– Вот доказательство – я нашел его сегодня вечером на сеновале, прямо в сене.
Тённесен вяло потянулся за кружкой. Сил возражать у него не осталось.
Томас принялся разворачивать сверток, и все мы вытянули шеи, сгорая от любопытства.
В руках профессора оказался топор на коротком топорище – такого удивительного топора мне еще не доводилось видеть. Я совсем растерялся. Неужели это – орудие убийства?! Лезвие топора было удивительно широким, с локоть шириной, но возле топорища сужалось. Начищенная сталь блестела, а на лезвии и топорище виднелись изящные узоры, особенно выделявшиеся на потемневшем дереве.
– Густаф Тённесен, – пустился в объяснения Томас, – по воле Господней кормится ремеслом палача и по королевскому приказу казнит осужденных. Поэтому он помнит тексты законов, ведь он не раз слышал, как их зачитывают перед казнью, – и профессор уже с меньшей уверенностью добавил: – Об остальном я скорее догадался, поэтому, если ошибусь, пусть заплечных дел мастер Тённесен меня поправит.
Альберт взял топор и, положив его в мешок, поставил у себя за спиной, у стены. Томас вышел вперед.
– Как вам всем известно, крошка Мария была девушкой приветливой и работящей. В такую несложно влюбиться. Полагаю, что Тённесен нередко – пару раз в год, а может, и чаще – останавливался здесь по дороге в Рибе, Колдинг или Хадеслев, куда призывало его ремесло. Палачи одиноки. У палача мало друзей, если они вообще есть. И палачу непросто найти себе жену.
Тённесен уставился в кружку, словно пытаясь разглядеть на ее дне смысл жизни.
– Мария пришлась Тённесену по вкусу, к тому же она ничего не знала о том, чем он зарабатывает на хлеб. Как и все остальные здесь, она полагала, что он плотник. Между тем Густаф Тённесен уже считал ее прекрасной партией, но решил до брачной ночи не рассказывать о своем ремесле. Однако такой огромный топор в комнате не спрячешь – прибираясь, Мария непременно обнаружила бы его. Поэтому он спрятал топор на сеновале, где я его и нашел.
Смысл сказанного доходил до меня медленно и все сильнее сбивал с толку. Что-то прояснилось, но зато остальное… До разгадки по-прежнему далеко. А убийца тем временем… У меня заболела голова. За ухом, под повязкой, пульсировала кровь. Томас бросил на меня какой-то странный взгляд – он казался расстроенным, и, когда я посмотрел на него, профессор отвел глаза, взглянув сначала на потолок, а потом в окно. Что с ним такое?
– Однако Мария была из тех женщин, что… – он запнулся, подбирая слова, – она не настолько… скажем так: она была не настолько простой, какой казалась. По ночам она… в общем, старалась подзаработать, навещая мужчин, которые останавливались здесь на ночлег, – Томас тяжело вздохнул, – или надеялась найти жениха, который обеспечил бы ей безбедное существование.