Судный день

Приставкин Анатолий Игнатьевич

– Почему же это Толик стал прохиндеем? А? – спросила уязвленно.

– На роже написано, – пролаял Чемоданов и вдруг, углядев в который раз кого-то за забором, выскочил на крыльцо и закричал на весь сад: – Ну, чего уставились? Не видели, как люди чай пьют?! Не водку! А чай! Может, стаканчик поднести? А? – Вернулся, сел и, набычившись, стал смотреть на свое отражение в сверкающем самоваре.

– Налить, что ли? – спросила Зина и, приняв молчание за согласие, стала наливать ему чай. Он не ответил на вопрос, думал о своем.

– Всем… Ну всем надо в твое нутро заглянуть… И не просто, Зиночка, заглянуть, но и плюнуть уж заодно! – принял от Зины чашку, пригубил, отставил. – Скажи… Зиночка… Ведь чем к людям лучше, тем они к тебе хуже, а? Ведь я жил, зарабатывал, продавал, покупал… Но я никому не мешал! Это мой принцип: никому не мешай жить! А вот твоя Буката мне вопросик

подкинул, мол, где работаешь, Василь Василич… А Василь Василич на железнодорожном транспорте по интендантской части… Скажи так, не поймет! А ведь армия и есть армия, и все у нас по-фронтовому: и бомбят, и в окружение один раз! А что я ловчее других-то оказался и понял, где, никому не мешая, свою выгоду найти, так за это меня не казнить, за это награждать надо! Казнить надо тех, кто ленив, причем для себя ленив! Они мешок картошки в вагон на станции втащить да перевезти за труд почитают! А я не ленив! Так мой покойный прадед с такими замашками в купчишки вышел и семью свою из крепости откупил… И никак его дармоедом не звали: он моему деду в наследство фабрику оставил. А теперь что ж? На печке сидишь, ждешь, когда пироги сами поспеют: хорош! А в поле вышел пахать, так кулак! А не дай бог, соседу помогнешь, так классовым врагом назовут и к стенке приставят! Мироед, скажут, ату его! И в продаже те же штучки: не поленился, купил ларь для продажи – спекулянт! На народном добре нажился! Да не надо мне вашего добра, у меня свово – во! Только не могу я сидеть на печи-то… Лень мне ничего не делать-то… Винт во мне такой, что двенадцать часов вертеться готов, лишь бы при деле… Причем всем от меня польза. А уж как начал вертеться, так деньги поплыли, нужно быть вовсе безмозглым, чтобы не видеть, как они там и сям без пользы лежат, чтобы совсем мимо рта ложку-то не носить! Вот, Зиночка, даже порой интересно прямо спорт такой смотреть: как идет человек, а денежка на пути… Наклонится он или не наклонится за ней… И ты – вижу, вижу! – готова подсказать: кто ж не наклонится, если кошель на дороге положить? А вот те – и нет! Пройдет! Потому как нагнуться надо, и не дай бог, кто увидит! Отнимут, обвинят, а то и ограбят… А идти просто да ногой пхнуть, еще и молодцом назовут, вот, мол, каковы мы… Широкие… Плевать нам, мол, на это добро! А он так проплюет свое и чужое, то бишь государственное. А в конце-то хватимся – пусто… Не хозяин в доме, а дармоед на печи, который уж давно мечтал так жить, и в сказке про Емелю все это привлекательно даже выложил… Расписал… Он к царевне на печи поедет, и детей-то, вот смех, рожать придет время, он дворне прикажет… Ха-ха… На хрена ему свои органы затруднять, прикажет, и опробуют ему ту царевну… – Чемоданов закатился, очень даже ко двору шутка придуманная пришлась. Он отсмеялся, но не забыл своей мысли, которая буравчиком в нем остреньким сверлилась… – Дармоеда-то и растим! И кого посноровистей, того гоним… Унижаем… В подполье, считай, загнали… При всех унизили! А разве мой прадед крепостной смог бы спину-то расправить, если бы из него пугало-то в то время сделали? Если бы ему руки в инициативе связали? Вот ты мне ответь?

– Значит, прохиндей? – спросила Зина.

Чемоданов с недоумением уставился на нее. Он-то себя вывернул, всю свою философию со зла наружу выдал, а она… Нашел перед кем бисер метать!

– Ты меня не слушаешь?

– Отчего, – сказала Зина. – Ты говоришь мне, что Толик прохиндей. Так? А я слушаю. И думаю, какая же я дура! Ты вот, Чемоданчик, никому не веришь! Всех боишься! Правильно, я тебя слушала? Вот, поняла! Ты со всеми в войне! И с Толиком! А я всем верю… И тебе, и Катьке, и Толику… А разве мне от этого лучше? И тебя обманывают, и меня обманывают… Одинаково, выходит?

Но из слов про обман, разобиженный на невнимание Зины, Чемоданчик ухватил лишь близлежащее словцо про обман… Заслышав, подскочил и тут же потребовал:

– Кто меня обманывает? Катька меня обманывает? Ты на кого намекаешь? Зиночка?

Но Зина не ответила. Молча встала и вышла. В этот момент и появился Букаты. Сам пришел.

27

Букаты до последнего момента не знал, как ему поступить: идти ему сюда или не идти. Уж очень двусмысленно все выглядело, если он соглашался на разговор с этим преступным Чемодановым. Но день складывался на редкость неудачно: центровщик не обнаруживался, начальство волновалось, а техника, ее выпуск, затормозился. Вот и решил он сам в перерыв к Ведерниковым домой сходить, поговорить с матерью Костика и все, что возможно, выяснить. Для лучшего воздействия Ольгу Вострякову захватил да послал вперед, сейчас, мол, догоню… Пусть поговорят, как баба с бабой, у них между собой это всегда лучше выходит. И получилось, что не старался, но все равно зашел к Зине, для того и зашел, чтобы не было этой самой надежды на него, в том смысле, будто он может поддержать всякое такое беззаконие. Вот каков был его окончательный результат. Но результат! А каких сомнений мучительных он стоил, знал только сам мастер.

Чемоданов все понял по-другому (и прав по-своему был). Он обрадовался, поднялся навстречу, встретил гостя на крыльце.

– А я знал! – воскликнул, повеселев. – Знал, что придешь! Папашка!

– Ты знал, а я не знал, – буркнул Букаты и оглянулся. – Где Зинка? Племяшка?

– Сейчас они придут, садись, – предложил Чемоданов и сам стул поставил. Букаты будто стула не заметил и сразу начал:

– У меня времени мало… Ну и хорошо, что их нет. Мужской, знаете, разговор…

– Мужской – всегда хорошо, – согласился Чемоданов и уже рукой показал на стул. – В ногах правды нет, будьте добры!

Букаты оглянулся на дверь, на окна и, решившись, сел, но так неудобно сел, на самый краешек, чтобы вовремя успеть вскочить. Стоя, по всей вероятности, чувствовал он себя тверже.

– Я в цехе с мужчинами привык больше… – как бы повторил он, приноравливаясь к себе, к своим мыслям, и беря нужный тон. – С бабами же, с ними всегда проблемы… То роды, то любовь… А то что и похлеще…

– А ведь правда! Папашка! Может, чаю? – спросил Чемоданов. Он весь был внимание, благодарный Букате за этот приход, означавший уже какое-то между ними согласие. А то, что сердится тот, упирается и привередничает, так он и должен таким быть. Не может настоящий мужчина сдавать своих позиций без боя. Вот как он все понимал. И шел сейчас во всем навстречу мастеру, давал ему возможность отступить почетнее.

Букаты от чая отмахнулся:

– Да нет… Я один живу, так от этого чая… Ладно. – И вернулся к своей теме. – Я, значит, про завод… У нас недавно мероприятие было: деньги вносили на танковую колонну… – Оторвался от стола и вскинул жестко зрачки – прямо как шурупами воткнулся в собеседника! – Ты когда-нибудь вносил деньги на колонну?

Чемоданов кивнул: вносил то есть. Но поскольку вопрос у Букаты был прямо с ответом, и прозвучало так, что, может, и не вносил, или даже: точно, мол, знаю, что не вносил, Чемоданов для солидности паузу сделал, и папироску достал, и закурил, и уж потом не спеша произнес, что дело это всенародное, и он, как любой патриот… Только у них сбор был последний раз на эскадрилью Кожедуба, а до этого на военный санитарный поезд для раненых… И уж напоследок он сумму назвал, чем и поставил точку.

Не верить ему было при таких подробностях нельзя.

Букаты поверил, во всяком случае, хоть и не хотелось ему знать, что этот щелкопер может с ним на равных в таких благородных делах быть. Да чего в наше военное время не бывает! Американцы, капиталисты, считай, и тех проняло, яичный порошок шлют да еще спасибо по-русски говорят… Отчего же свой брат, нэпман, не отложит толику, не отвалит от своего пирога кусочек…

Вот так Букаты повернул про себя ответ. Но мысль его текла дальше. Он торопился ее до прихода хозяйки выложить.

– Ну а я собирал… Главный, так сказать, по заводу… Знаешь небось, как это делается? Назначили меня от наркомата обороны ответственным и полномочным за этот самый сбор…

Букаты сказал это с достоинством, даже важно, но скрыл, что в свое время растерялся, когда это произошло, хоть и принял назначение безропотно: надо значит надо! Святое дело – деньги для фронта! Вывесил плакат, митинг собрал, и тут же, после митинга, велел записывать свои средства, а в табели ставил цифры, чтобы лучших взносчиков на красную доску и в газету вывесить.

Несли люди, сколько могли, кто много, кто меньше, но куча росла, и уж некуда было ее девать, и ящичек, который захватил из конторки непрактичный мастер, скоро заполнился, и рядом уж не помещалось… Тогда догадался кто-то из рабочих, притащил для рынка захваченный мешок из-под картошки… Пыль выбили да и стали туда валить! Целый мешок доверху и навалили! От всего цеха полмиллиона вышло! Никогда он таких денег прежде не видал: даже издали, не только вблизи! Поставил в своей конторке, прямо рядом со знаменем, а тут как раз генерал приехал, и залихорадило завод со сдачей танков, не до почетного эскорта с машиной да знаменем всей суммы, как это полагалось делать! Сунул он мешок в свой рабочий шкафчик, где одежда висела, и не вспомнил о нем. Только сегодня вспомнил…