Судный день
Шрифт:
Дождь, видно было, как неожиданно начался, так и закончился в одночасье. Лишь крупные капли падали с веток.
Они вышли на крылечко, глядя на этот промытый дождем мир. Воздух серебрился, дышала земля, и на ней разливался особенной свежести аромат.
– Может, ты и права, Оля, – начала Князева, что-то от последних минут заседания будоражило ее, искало выход для слов. – Я не хочу никого оправдывать, особенно всяких гуляк, которые пропивают свою жизнь. От них-то все наши беды. – Она посмотрела в глубину палисадника, в сиреневое сплетение голых веток, и вдруг ясно представилось, как в глубине набухшей древесины бежит, бежит чудодейственный сок для завтрашних листьев. И улыбнулась. И пожалела, что не может ничего рассказать этой девчонке из своих фантазий, разговор ее немного о другом. – Но скажи, как на
– Я так не гуляла, – будто с вызовом ответила Ольга. Но, наверное, даже такой ее тон не показался ей достаточным. Она быстро добавила, подчеркнуто выделяя слова: – И я не хочу так гулять.
– Почему же? – спросила Князева. Она чуть не рассмеялась, но побоялась обидеть свою собеседницу. Разговор-то был серьезный.
– Потому… – начала Ольга и запнулась. – Мы бережем свою рабочую честь. И вообще, у меня общественные дела!
– У всех общественные, – вздохнув, произнесла Князева, поняв, что ей, кажется, не пробиться к Ольге. Она еще по инерции сидит там, на суде… – Я тоже давно не гуляла. А мороженое… Я даже не помню… Я не знала, оказывается, его и вправду опять продают… – Она в раздумье поглядела на деревья, решаясь, откровенничать ей или нет. Не может же быть эта Ольга всегда такой деревянной, вон и деревья лихорадит перед листьями. И в ней, в Ольге, где-нибудь потаенно движутся, пусть медленно, свои соки… И срок их придет!
– Вот до войны, – начала свой рассказ Князева, но смотрела теперь только на деревья. – Илья Иваныч Букаты помнит, когда я после свидания не пришла на работу… Мы гуляли по парку, и Коля, его так звали, купил мне самое огромное мороженое, оно стоило, помню, рубль! Вот такой круг! Их накладывали в железную круглую формочку, а по бокам зажимали круглыми вафлями, да вы знаете! А на вафлях имена: кому какое попадет. А я взяла в руки мороженое, никогда я такого большого не ела, и ахнула: на одной стороне на вафле стояло мое имя, а на другой стороне – его! И я решила: судьба! А потом… Так вышло, поехала я на районные соревнования, я тогда легкой атлетикой увлекалась, и в районном кино шла очень смешная комедия «Сердца четырех», видела? Вот. Я вдруг рядом увидела его вместе с девушкой… Пока сидела полтора часа, что ни передумала… И повеситься хотела, и убить их обоих или его одного… Ревела, весь смешной фильм проревела!
В это время их позвали, и Князева, снова взглянув в глаза Ольги, спросила:
– Пойдем? Будем обличать? – с какой-то необычной интонацией.
– Будем, – уверенно сказала Ольга. И ушла.
А Князева еще раз задержалась взглядом на этом палисаднике: очень не хотелось ей отсюда уходить в тяжелый этот клуб, на сцену, с ее искусственным освещением, с подростком в углу, щуплым и странным таким подростком, которого, не видя, еще вчера она про себя осудила, а может, и сегодня вслух осудит, но уже не было в ней такого внутреннего напора, который бы ей подсказывал, что все она делает в отношении его правильно.
30
День у тети Таи выдался хлопотный, нервный.
Все началось от раннего утра, когда проспала и переволновалась, провожая сына Костю на работу. Но и в школе, в классах и коридоре, было шумней, но, понятно, грязней тоже. Весна ли, близость каких-то особенных событий, только все точно с цепи сорвались, хаос на перемене, но и гул, и передвижение во время занятий. Школа-то двухэтажная, деревянная, в ней как в сарае все слышно. Да вот и учителя, они-то какие непохожие на себя: один повел детей в рощу, показывать, как птицы поют, а другой в садике прививку на деревьях объясняет, а еще учительница, очень уважаемая тетей Таей, вдруг самодеятельность стала репетировать, да все во время занятий, это ли не новость! Натащили грязи из леса и сада, а военрук, голубоглазый Санька, он и на фронте побывал, но как был на поселке хохмач и выжига, так и остался, устроил во дворе строевые песни и тем совсем доконал уборщицу. Не школа, а театр сегодня. Отшуровала она щеткой по углам и, отчего-то рассердясь, что порядок привычный, незыблемый нарушен, ушла скорей домой.
Решила подремать и успокоиться. Костька приходил после семи, времени до него оставалось много.
Вдруг прибежал Володя Почкайло, бригадир над Костькой, и стал спрашивать о Костьке, когда ушел и куда… Да, господи, куда же он мог уйти, он три года с закрытыми глазами все по одному маршруту топает. Столько дорогой обуви сносил, и все на завод да обратно. Еще и обратно не всегда, потому что и день, и два, а то и неделю их там на раскладушках держат, когда выпуск продукции горит…
Так она Володьке-Силычу и объяснила, удивляясь на его вопросы. Еще его спросила: «А ты сам-то, что ль, иначе ходишь? Об чем же мозги у вас у всех, если не о своих «тачках»?» «Тачки», так Костя ей велел говорить. А Силыч подтвердил, что все правильно, и других у него проблем нет, а вот ее Костька чего-то запоздал или, как они и встревожились, не заболел ли? Всяко же бывает!
С тем ускакал к себе на завод.
А она осталась думать. И опять на ум пришло, что начался день нескладно, и в школе продолжился наперекосяк, так ждать от него и далее хорошего нечего. Вот и с Костькой тоже… И чего, спрашивается, опаздывать, если он вовремя на работу выскочил… Может, дорогой под кустом заснул? Ведь было так. Тетя Тая выпроводила его как-то утречком, а вышла ведро вынести, а он как шел, уткнулся в забор и уснул… С тех пор, считай, и носит она пузырек с нашатырем в кармане.
Не додумавшись ни до чего, вышла она на улицу и вдоль улицы поглядела, но никого, кроме соседа Васи-портного, не увидела, который на своих костылях уже с утра – ни свет ни заря – по улицам вымеряет. Она крикнула издалека, не видел ли он Костьку? А Вася кричать не стал, не спеша на костылях приблизился и стал говорить, что не знает он теперь Костьку-то, забыл, каков он из себя, небось, вырос?
Да где он вырос: в танке горбеть да улиткой сидеть, разве там вырастешь? Но все равно, сказал, не видел, много всяких мельтешит, суетится: кто кричит, кто волнуется, а кто плачет, а понять, что к чему, недоступно ему, он забыл, как в мире-то живут. Смотрел, смотрел, а ничего не понял. Но его лично понимание на этот счет, что из людей нервы выходят, почувствовали они конец страданиям… А под конец даже ночь всегда темней делается…
Какая такая ночь и о чем он, не поняла тетя Тая. До ночи, по ее понятиям, ох как далеко. Но молвила ему мысленно, глядя, как ковыляет он, мол, ходи, Васька, ходи, чего не ходить… Отдыхай от врагов, скоро тебе шить да шить придется! Много людей обносилось, и все довоенное потребили, и нужны людям портки да рубахи, чтобы снова на людей, а не на солдат одинаковых походить…
С тем ушла она, прилегла.
И сна вроде не было, а показалось ей, что видит она, будто школа их деревянная прям в Москве стоит, рядом с баней, где однажды Костька ее мылся в бассейне. Это когда его отправили за ударный труд на съезд передовиков из трудовых резервов; в Колонный зал и на Красную площадь… На целых три недели Костька пропал… Сообщали, что задержали, мол, на столичном заводе, и опыт он свой передает. А как вернулся, так она с вопросом, ты что ж, Костька, и письма не написал, что тебя задерживают… А он зубы сжал и молчок… Не узнать, как похудел да изменился. Только во сне про какие-то трупы… И про бомбежку, и про окружение… Спятил, решила она, и воды из церкви свитой принесла да окропила… В кино ли там, в Москве, насмотрелся, что ли, что кричит по ночам! А потом прошло. Но про Москву говорил он вяло, вот про баню все больше рассказывал да про метро, которое под землей ездит…
Так вот видит тетя Тая во сне, что в бане в бассейне Вася-портной моется со школьным военруком, а там и другие учителя, и Костька будто мелькает, а никак его не разберешь среди других-то! Приблизилась к краю тетя Тая и в изумленье пришла, что и не бассейн это, а их река, да воду-то как по весне гонит, мутную такую, грязь одна… И уж она на мосту стоит, а Костька ее, вот теперь лишь разглядела, на лодочке своей летит, бревна ловит… Эту лодчонку они, вмерзшей в лед, еще два года назад выловили, подконопатили и ездили на ней ловить по весне бесхозные дрова. Но то вдвоем, а то Костька один пошел да зазевался, не видит, дурачок, что несет его на сваи: вдарит, в щепу разлетится… Охнула она, захотела закричать от страха и проснулась.