Сумеречная зона
Шрифт:
Воронцов прикинул расстояние отсюда до места преступления — выходило, около километра. Не рядом, но и не слишком далеко. Мог ли тот, кто кормил собаку и приглядывал за остатками «Плюса», что-то видеть или что-то слышать? Мог, если бы убийство произошло днем, и если бы забрался на башню. Собственно, «элеватор» доминировал над большей частью промзоны, но кому пришло бы голову туда лезть? Могла бы черная тварь за проволокой оставить следы своих зубов на одном из тел? Могла, если бы кто-то специально выпустил ее из-за ограждения, но здесь было полно и других собак, в том числе и сторожевых. Мог ли хозяин собаки быть как-то причастен к преступлению? Мог, так же, как и любой другой из насельников промзоны, если только не сидел в это время дома, за десять километров отсюда, и не пил пиво перед телевизором. В общем, побеседовать со сторожем было интересно, но не настолько интересно, чтобы, рискуя задницей, лезть через ограждение или продолжать слоняться вокруг под припекающим солнцем, как будто уже и не пора пить пиво и как будто ему и не предстоит слоняться здесь и завтра, и через год, и до скончания дней своих.
Воронцов затоптал окурок, помочился под забор и, блестя лысиной, побрел прочь — заканчивать день в подвале у Арутюна.
Глава 7
Он проводил глазами плешивую ищейку, пометившую его территорию, и, усмехнувшись, отступил в тень от амбразурного окна — пусть ищет, поганая у него работа. Сейчас, наверняка, поедет пить пиво, отполирует водочкой, к вечеру, нализавшись, доберется до дому, где у него сидит злобная жена, завалится спать, утром продерет глаза и снова поползет по своему мусорнику — и так каждый день.
Он прислушался к себе, пытаясь нащупать неприязнь к этому типу, но неприязни не было. Голос молчал, что слегка удивило его. Обычно неприязнь возникала легко и легко переходила в ненависть, а от ненависти до убийства был один шаг. Ему нравилось ненавидеть, ненависть обостряла его, как допинг, и он входил в состояние убийства, как жало, и наслаждался им. Он научился этой штуке на войне. долго учился и тошнотно, но учение стоило того. Поначалу ему требовалось чувство правоты, чтобы убивать легко. Но правота требовала обоснований, а где их взять на войне, на которую ты приперся с другого конца света и куда тебя никто не звал? Ненависть же не нуждалась в обоснованиях и ненавидимый легко становился неправым. А если что-то получается легко, то от этого начинаешь получать удовольствие, вот он и научился получать удовольствие, делая других неправыми навсегда. Он много раз видел, как поселок под бомбами — женщины, старики, дети — превращается в груду мяса, перемешанного с камнем. Чем это можно было обосновать? Он понял, что любая правда — крива и зависит от точки прицеливания. Он научился смеяться над болтающими о правде, не разжимая губ, чтобы не сбить прицел. Он понял, что вина — груз виноватых, а невиновный — всегда нрав. Он обрел ненависть, испепеляющую любую неправоту, — тогда пришел Голос и пророс на почве, удобренной дерьмом, в которое превратилась его совесть.
Он начал спускаться по железной лестнице, переходя из света в тень, окна, похожие на амбразуры, были только на самом верху башни, по мере нисхождения тени становилось все больше, и ему это нравилось — он провел так много времени под сжигающим и слепящим солнцем, что полюбил мрак, — в самом низу был лабиринт цокольных помещений, в котором он жил.
Герта уже ждала его у подножия лестницы, лабиринте, как в лисьей норе, было несколько проходов наружу, через которые они могли двигаться в любое время и в любом направлении, на бетонной крыше башни всегда лежала бухта прочного нейлонового троса для аварийного спуска вниз.
Доставая из рефрижератора мясо для Герты, он обнаружил, что пора пополнить припасы. Он делал это не чаще раза в неделю — в здании «Плюса» был еще один холодильник и электрогенератор на случай перебоев с электроэнергией, что случалось постоянно. С удовольствием понаблюдав, как собака, чавкая, заглотала куски говядины, он вывел во двор мотоцикл — мощный и надежный, как бульдозер, «Урал», оснащенный двумя дополнительными багажниками по бокам рамы. В бетонном заборе, отделявшем территорию от заброшенного поля, была неприметная калитка, через которую он выбрался на тянувшуюся вдоль забора в сторону города тропу, протоптанную шакалами, промышлявшими в промзоне. На нем были линялые джинсы, ковбойка, рабочие ботинки и потертый шлем, советского образца — он ничем не отличался от жителя полусельского пригорода, приехавшего на базар по своим делам, и Воронцов, сидевший под драным зонтом у входа в забегаловку с кружкой пива в руке, скользнул по нему безучастным взглядом.
Глава 8
Хотелось накатить еще, но Воронцов удержался и пошел домой, не добрав сто пятьдесят до привычной кондиции — в его доме продолжала сидеть бесризорница, и следовало сохранять контроль над ситуацией и речью.
Он не слишком опасался, что она утащит что-нибудь, он даже оставил ей ключи на кухонном столе — тащить у него было нечего, а свои деньги он таскал в кармане и тратил столько, сколько получал. Проблема жизненного пространства его не волновала, — он жил один в большом старом доме, наследованном от родителей, и необходимость делиться с бродяжкой своим бутербродами не угнетала его, но он понятия не имел, что с ней делать дальше. Поэтому он решил не делать ничего, и предоставить времени рассосать эту проблему в смутной надежде, что тяга к перемене мест тихо увлечет насельницу куда-нибудь подальше и от его территории, и от его жизни.
Она ничуть не мешала ему — домой он приходил только ночевать, но он дал ей возможность вымыться, поесть по-человечески, по-человечески выспаться и считал свой долг исполненным, он отнюдь не был настолько самонадеян, чтобы брать на себя ответственность за чью-то жизнь.
Войдя в дом, он сразу почувствовал, что что-то не так — атмосфера изменилась, гомеостазис одинокого жилища был нарушен, в воздухе витал запах чего-то вкусного. Уходя утром, он оставил немного денег, чтобы жилица могла сесть на автобус, если судьба внушит ей спасительное желание уйти по-английски, бросив ключи в форточку. Но здесь и не пахло никакой Англией, здесь пахло жаренной курицей и не пахло пылью, ветер судьбы унес в сторону автобусной остановки привычные затхлые запахи и вернулся на круги своя — ветром перемен.
Он застыл на пороге. Как мало надо броне, окружающей сердце, чтобы дрогнуть паутиной трещин от точного удара, как бронестекло, если точно знать, куда бить.
Девочка выглянула из кухни, и они встретились глазами.
Я приготовила поесть, — тихо сказала она.
Едва притронувшись, к зажаренной в духовке курятине, он уже не мог остановиться — посла пива с «прицепом» и дня, проведенного на кофе и сигаретах, его обуял зверский голод, и он с трудом притормозил вовремя, чтобы не сожрать все.
— Вкусно? — спросила девочка.
— Да, — коротко ответил он и ушел в спальню, не сказав ей больше ни слова.
Она лежала в свете луны, за окном стояло майское полнолуние, сквозь приоткрытую фрамугу текли ночные запахи цветов и влажной земли — хозяин дома не нашел нужным заметить, что она полила его розы и кусты жасмина.
Хозяин дома лежал за стенкой, поставив на грудь стакан с джином, и смотрел, как дым сигареты вспыхивает в луче лунного света, сквозь приоткрытое окно текли запахи влажной земли и ночных цветов — он вспомнил, что забыл их полить сам.
Тень оконной рамы крестом лежала на ее обнаженной груди — сегодня был ее день рождения, и она делала себе подарок, купаясь в лучах лунного света, как научила ее бабушка. Бабушка-пропойца и сбежавшая мама были правдой, когда она рассказывала о них человеку за стенкой, но все было не так в лучах полной луны. В лучах полной луны она была принцессой, но как мог увидеть это человек из-за своей стенки?
Что-то тревожило его, что-то не давало заснуть, может быть, полная луна? Он посмотрел на серебряный диск сквозь жидкость в стакане, и его глаза стали серебряными.