Сундук истории. Секреты денег и человеческих пороков

Вассерман Анатолий Александрович

Одна из первых коммерческих пирамид — также нидерландское достижение.

Спрос на новый экзотический цветок — тюльпан (его привезли с Ближнего Востока, и само название возникло оттого, что он напомнил европейцам тамошний пышный головной убор тюрбан) — подхлестнул его цену. Разнообразие генофонда тюльпана и лёгкость его мутаций открыли громадный простор селекционерам — и каждое новое достижение ввиду редкости ценилось вовсе неимоверно. В скором времени едва ли не каждый свободный гульден вкладывался в луковицы новых редких сортов тюльпана, ибо буквально на следующий день рост цен позволял выручить уже два-три гульдена.

Пирамида растёт лишь до тех пор, пока вне её остаются люди, готовые поучаствовать в ней своими деньгами в надежде на

выигрыш. Тогда этого ещё не знали. Когда пирамида, охватив все Нидерланды, рухнула, разорены оказались практически все: лёгкие доходы вкладывались в различные необязательные траты, и свободных денег не оказалось ни у кого в стране. Экономика королевства восстанавливалась несколько десятилетий.

Впрочем, в столь глубокую историю экономисты обычно не ныряют. Нынче нидерландской болезнью зовут последствия лёгкой добычи дорогого сырья. В самих Нидерландах это случилось вскоре после Войны Судного дня (1973.10.06–24), когда арабские страны установили эмбарго на экспорт нефти в Европу и тем самым подняли цену нефти за облака.

Нефтяное эмбарго я подробнее рассмотрю в связи с «болезнью Саудовской Аравии». Здесь же отмечу лишь: нефть в ту пору подорожала на порядок, а в некоторые моменты и на два. Месторождения, дотоле не используемые ввиду катастрофической сложности и дороговизны добычи — вроде континентального шельфа в Северном море или болот Самотлор в Тюменской области — в одночасье стали рентабельны. Рачительные нидерландцы, естественно, тут же развернули добычу нефти у своих берегов.

Увы, рачительность сыграла с ними злую шутку. Рентабельность нефтедобычи стала многократно выше рентабельности любого иного производства в стране. Соответственно все доходы от нефти — и иные свободные средства — вкладывались только в нефтедобычу. Прочие же потребности стало выгоднее покрывать импортом, нежели собственным производством.

Импорту способствовал и рост курса гульдена. Ведь за этой валютой стояли теперь не только товары, произведенные на скромной территории Нидерландов, но и грандиозные нефтяные потоки. Стало быть, за каждый гульден можно было приобрести куда больше, чем прежде.

Зато экспорт из Нидерландов стал невыгоден. Марка, франк или песета, вырученные от продажи товаров местного производства, оборачивались меньшим, чем прежде, числом гульденов. И это дополнительно сокращало желание развивать собственное — не нефтяное — производство.

Без производства развилась инфляция. Как ни прирастал курс гульдена — число гульденов внутри страны, вырученных за нефть, росло ещё быстрее. А общий объём потребления физически не мог расти с той же скоростью. Соответственно и цены росли.

Через несколько лет вся экономика Нидерландов перестроилась на сырьевой лад. Кроме нефтедобычи, развивалась разве что сфера услуг — не повезёшь же квартиру к подметальщикам в Испанию! Промышленное — в том числе и высокотехнологичное сельскохозяйственное — производство почти заглохло.

А ещё через несколько лет по закону Саймона (о нём подробно — далее) нефтяной рынок рухнул. Нидерланды вновь — как после тюльпанной лихорадки — на годы остались без свободных средств и жизнеспособных производств.

Аргентинская болезнь

Отмеченная Илларионовым «попытка исправить структурные перекосы с помощью государственной промышленной политики» — далеко не единственная из множества болезней, связанных в сознании современных экономистов с заокеанской страной, ещё полтора века назад претендовавшей на первое место в мировом хозяйстве. Более того, по мнению большинства обозревателей, это даже далеко не главное аргентинское несчастье.

В самом деле, большинству простых граждан куда известнее кризис, обрушившийся на Аргентину на рубеже тысячелетий. Разразился он внезапно. Ещё вчера страну ставили нам в пример, заслушивались лекциями тамошних руководителей экономических ведомств (от Министерства торговли до государственного банка), прочили творцов аргентинского экономического

чуда в главные консультанты последефолтной России… И вот уже на улицах Буэнос-Айреса толпы граждан, разгневанных утратой работы и сбережений, громят отделения банков и роскошные магазины, жгут автомобили (не только полицейские), перекрывают улицы, свергают министров и президентов.

Причина была довольно очевидна. Но тогдашние СМИ редко называли её вслух, поскольку любому из расхожих политических убеждений противоречил какой-нибудь компонент этой причины.

Аргентина строго соблюдала рекомендации Международного валютного фонда. Этот — крупнейший в мире — кредитор предоставляет займы на довольно стандартных условиях: приватизация как можно большей части экономики, сокращение налогов, отказ от любых форм вмешательства государства в хозяйственную деятельность.

Условия в целом разумные. Частный владелец, впрямую заинтересованный в больших долгосрочных доходах, при прочих равных условиях добивается большей эффективности предприятия, чем чиновник, чьи доходы и устойчивость служебного положения зависят от чего угодно, только не от результатов собственной работы. По той же причине получатель дохода распорядится им в среднем разумнее, нежели чиновник, изымающий часть дохода в виде налога. А уж вмешательство чиновника в работу частного предприятия и вовсе оборачивается, как правило, такой катастрофической некомпетентностью, что дешевле откупиться (и это в свою очередь порождает коррупцию).

Но МВФовские условия, хотя и необходимы для развития экономики, но далеко не достаточны (в частности, не гарантируют, что страна отыщет доходное место в международном разделении труда) [126] . И в любом случае выгода от них наступает далеко не сразу — «а кушать хочется всегда».

МВФовские кредиты призваны покрыть неизбежные государственные расходы на тот период, пока экономика, освобождённая от чуткого казённого руководства, придёт в себя и заработает. Увы, по одному из законов Паркинсона «расходы растут с доходами». Получив в своё распоряжение дополнительные деньги, любой демократический лидер не удержится от соблазна истратить какую-то их долю на подкормку собственных избирателей — чтобы они, увидев быстрый и явный рост своего благосостояния, поддержали его политику.

126

Как показал дальнейший опыт, рекомендации МВФ зачастую оказываются пагубны не только по причинам, рассмотренным в этой главе, но и по самой своей внутренней сущности. Далеко не всегда свободное место в международном разделении труда соответствует текущим возможностям страны. Куда чаще необходимо создавать в ней новые производства. МВФовские же правила запрещают использовать кредиты фонда на создание таких производств. Дожидаться же внешних инвестиций приходится иной раз так долго, что кредиты за это время проедаются. А то и вовсе не дождаться: каждому нужны потребители, но никому не нужны конкуренты.

Аргентинские власти — не исключение. Тамошний уровень социальных расходов был в несколько раз выше среднего латиноамериканского уровня. Это, правда, тоже не слишком много: континент в целом небогат. Но достаточно, чтобы рядовые аргентинцы были благодарны своим демократически избранным вождям — и чтобы кредиты таяли куда быстрее, чем рассчитывали эксперты МВФ, согласуя условия их выдачи.

Для покрытия кредитов уже не хватало регулярных доходов от экономики. Ведь она росла именно тем темпом, какой предсказали МВФовцы — а тратились деньги, вопреки их советам, куда быстрее. Приходилось занимать уже не только у МВФ, но и у коммерческих банков. До поры до времени те давали охотно — в расчёте как раз на благоприятные МВФовские прогнозы. Но в конце концов кредиторы разобрались в обстановке — и отказали в новых займах. Кредитная пирамида Аргентины рухнула — с очевидными последствиями.