Суоми
Шрифт:
Но этот истукан останется – в отличие от меня.
Надо спешить.
Бабушка уехала на пару дней в Ингерманландию к недобитой родне, которой удалось себя выдать за русских. Громкое название, но это всего-навсего Ижоры.
Когда, посадив ее на автобус, мы вернулись в пустую квартиру, Виктор сказал, что есть повод обмыть, и нырнул в их с крестной Маленькую комнату, где всегда что-то стояло за раздвижными стеклами серванта. Он вернулся в кухню/ванную/прихожую, где я сидел на столике под какой-то трудноразборчивой иконой, настолько всегда висевшей там в простенке,
– Ты что, еще не бреешься?
– Бреюсь, – соскочил я навстречу выпивке. – Скоро год как. Просто, пока лето, решил захипповать.
– Ну, раз так…
Распивали стоя. Без комментариев глядя через верхнее пространство внутреннего двора на девушку в окне напротив – стояла там на табуретке в белом выпускном, злобно оглядываясь на бабку, которая возилась с ее подолом. Когда мне пришло в голову закурить, у него нашлись и сигареты. Хотя не одобрял как мастер спорта. Но в принципе. А там как хочешь. (Не то что отчим: “Увижу – с губами оторву!”.)
Индийскими оказались.
Я распечатал темно-золотую пачку и с интересом стал курить, стряхивая в стоящую на подкрылке газовой плиты ракушку для горелых спичек, которую привез мой отец из Анапы осенью тридцать девятого, а дедушка, пока имел возможность курить открыто, пользовал как пепельницу для своих “звездочек” – кстати, вместе с ним исчезнувших из оборота в хрущевскую “оттепель”. Возможно, за милитаризм: уж слишком агрессивной была звезда на пачке.
Воропаев поставил на холодильник новенькую “Спидолу”, до отказа выдвинул хромированную антенну, которая согнулась прутиком, упершись в потолок, и кухню затопило знакомое лирическое:
Долго бу-дет
Карелия сниться…
– Да иди ты н-на, – сказал он вслух певице, ведь теперь мы с ним были “мужчины без женщин” и могли говорить, как нам нравится, во всяком случае, он, и лицо его приняло выражение опережающей вины за то запретное, что он сейчас сделает, после чего поймал Voice of America from Washington, D.C., который стал вещать по-русски, а мы под выпивку слушать для повышения куража.
– Видишь, как загнивают, – сказал он мне с кривой улыбкой. – Дом, две машины…
– Машина у тебя уже была.
– Да, но дом…
– Майя.
– Как?
– Сети, – вольно перевел я ему с санскрита. – Сети существования, в которые уловляют нас враги…
– Ясно, что пропаганда, – легко согласился он и припал ухом к приемнику, слушая дальше передачу из цикла “Американский образ жизни”, а я, предаваясь курению и пьянству, стал думать, что не может быть, как полагает Сартр, “напрасной страстью” весь человек целиком, что напрасные – наверное, только те, что притягивают липкие субстанции, как это подробно разработано в философии джайнизма, часть 3-я книги “Древняя индийская философия”, зачитанной мной из библиотеки Дома культуры СМУ № 1 Заводского р-на г. Минска, и зовутся эти страсти, к которым налипают частицы губительной материальности, – гнев, гордость, ослепление и жадность, – называются они…
– Кашайи, – произнес я вслух и стал невесело смеяться, потому что, дожив до критического возраста, никак не мог решить свой основной вопрос, разъединять ли мне свою бессмертную душу с материей до того, как стану жертвой страстей, немедленно и сразу или все же предварительно хоть что-то общечеловеческое в этой жизни испытав?
– А помнишь, – сказал я, поскольку Воропаев с некоторым сомнением (не напился ли?) смотрел на меня в ожидании объяснений, – помнишь, как я впал в истерику, а ты утешал меня американскими каталогами?
– Никуда не делись, – заверил Виктор. – Давай посмотрим, если хочешь?
– Давай воздержимся. Скажи, а почему я не хочу машину?
– Разве?
Подтверждая свою ненормальность, я кивнул.
– Хм. Ну а, допустим, дом?
– Тем более.
– Сказал ведь кто-то: должен человек построить дом.
– На уходящем из-под ног песке?
– Ну, почему. Стоит же на болоте Ленинград.
– А строили Санкт-Петербург.
– Не знаю, – сказал он… – О будущем все-таки надо думать.
– Зачем? Оно обо мне само подумает.
Отчим уже бы замахнулся кулаком, но у Пяти углов Воропаев смотрел без осуждения, но как бы через систему фильтров, мне совершенно непонятных. Поэтому я пошел на обострение.
– В газетах как про Запад пишут? “Общество без будущего”. А я, – сказал я, – человек без будущего.
– Чего же ты хочешь?
– Х-ха…
Продолжили “внизу” – на Загородном. Типичная питерская смесь. Сто коньяка и сто шампанского. Дошли до Невского и повторили.
– Какие ходят…
Мне тоже страшно хотелось говорить “про это”. Но по возрасту он мог мне быть отцом. Поэтому я держал язык за зубами, когда начинал заговаривать Виктор. Конечно, говорил он. С одной стороны… С другой же – венболезни. Не хватает только гадости какой-нибудь в дом принести.
Такие речи мне решительно не нравились. Вспоминался кто-то известный, кого в критический возраст папаша привел на экскурсию в вендиспансер былых времен. Чем отбил надолго – если не навсегда. Не хотелось мне про это слушать. Хотелось, глядя на девушек этого белесого вечера, оставаться в невыразимом состоянии нерешенности основного вопроса философии.
Пришли к Московскому вокзалу. Зеленый, синий, красный неон переливался на огромных автобусах, привезших туристов из Финляндии. Поэтому нас не пустили в ресторан гостиницы “Октябрьская”, где Виктор хотел исполнить обещанное бабушке – накормить меня ужином.
– Варяги, – сказал я. – Хозяева России.
– Стой здесь. Только с милицией поаккуратней, если что…
Вид у них был не просто сытый, а откормленный. Я смотрел на финнов, выходящих в белую ночь, и не мог понять – на самом деле они тупые или мне так кажется. Картофельный вид был не у всех, но все равно они казались выпускниками, самое большее, техникумов. Что им не мешало наслаждаться заграницей и самими собой. Иногда мне улыбались, а один белобрысый даже хлопнул по плечу: “Мита-а кулу-у” – или что-то в этом роде, дружелюбное, но произнесенное, на слух мой, по-японски…