Сущность зла
Шрифт:
– В котором часу они вышли?
– В точности мы этого так и не узнали. Скорее всего, затемно. Скажем, около пяти утра. Только туристы дают себе время выспаться, отправляясь на прогулку в горы. – Вернер помолчал. – В восемьдесят пятом еще не построили Туристический центр, Блеттербах был диким местом. Ты заметил, что сейчас там проложено два маршрута?
– И горе тем, кто сойдет с обозначенного пути, – вспомнил я напутствия Илзе.
– Ну так вот, в те времена на Блеттербахе не существовало надежных путей. Только старые охотничьи тропки, еле заметные среди зарослей папоротников, да просеки, проложенные дровосеками,
В глубине ущелья.
– Дождь начался около десяти утра. Гроза как гроза, молний немного. То, что она предвещала готовый разразиться ураган, никто не понял. В апреле в наших краях часто случаются грозы, и мы в Спасательной службе приготовились к долгой и скучной вахте. Весь день играли в карты, а снаружи все больше темнело. Около пяти вечера пришел напарник, и я решил вернуться домой. Едва добравшись, я услышал, как изменилась гроза.
– Услышал?
– Казалось, я попал под бомбежку. Ливень барабанил с такой силой, что я боялся, как бы не разбилось ветровое стекло, а раскаты грома… оглушительные – это мягко сказано. Аннелизе… – В его голосе прозвучала легкая грусть. – Она до сих пор боится грозы?
– Да, и довольно сильно.
Я не стал добавлять, что Аннелизе нашла безотказное средство против этой фобии: секс. Вряд ли отец хотел бы получить сведения такого рода о своей дочери.
– Я поел, подремал перед телевизором до тех пор, пока где-то в половине десятого не отключили электричество. Это меня не встревожило, обычное дело в такую-то грозу. Я зажег свечи по всему дому и стал смотреть в окно. Знаешь, Джереми, я не верю в эти сверхъестественные дела. В призраков, вампиров, в зомби. Не хочу, чтобы ты подумал, будто у меня было предчувствие. Нет, я бы так не сказал, но…
Он не закончил фразу.
– Я нервничал, сильно нервничал. Грозы никогда не страшили меня. Они мне даже по нраву. Вся эта мощь, которая обрушивается на землю, заставляет чувствовать, ну, не знаю, будто ты во власти чего-то великого, тебя превосходящего во много раз. И это прекрасное ощущение. Но в тот вечер молнии сводили меня с ума. Я не мог усидеть на месте. Чтобы успокоиться, стал проверять снаряжение. Не то, каким я пользовался, вылетая по вызову на вертолете, а старый рюкзак, который служил для пеших походов. Когда я застегнул последнюю пряжку, в дверь постучали. Ханнес, Гюнтер и Макс.
– Макс Крюн? – поразился я. – Шериф?
– Глава Лесного корпуса, – поправил меня Вернер. – Ты с ним знаком?
– Скажем так, мы обменялись парой слов.
– И каким он тебе показался?
Я задумался в поисках верных слов, чтобы описать его.
– Добрым дядюшкой, который одевается Дедом Морозом. Но горе тому, кто его разозлит.
Вернер хлопнул себя по коленям в знак одобрения.
– Умеешь ты сказать, Джереми. Добрый дядюшка, которого лучше не злить. Ты его разозлил?
– Был к тому очень близок.
– Он настоящий мужик. Жесткий. Обязан быть таким, по крайней мере, когда носит форму. Но если бы тебе довелось обменяться с ним парой слов, когда он не на службе, ты бы увидел человека умного, здравомыслящего и очень занятного.
– Чем
– Служил в Лесном корпусе простым егерем. Начальником тогда был Командир Губнер, он умер через четыре года, как раз перед тем, как рухнула Берлинская стена. В марте с ним случился первый инфаркт, и Макс, еще совсем мальчишка, должен был взвалить на себя всю работу. И вот он входит ко мне, лицо совсем юное, глаза как у побитого пса. Насквозь промок под дождем. От волнения места себе не находит. С ним – Ханнес и Гюнтер. Я знал обоих, и вид их не предвещал ничего хорошего. Впустил всю компанию, предложил выпить по капельке для согрева. Они отказались. Знаю, это смешно звучит, но то, что они отказались выпить, меня напугало по-настоящему.
– Почему?
– Макс был еще молод и в отсутствие Командира Губнера чувствовал на себе груз ответственности, особенно в такую погоду. Но Ханнес и Гюнтер не были сопляками. Часто мы получали неожиданные вызовы среди ночи, нам это не было в новинку. Дровосеки, не вернувшиеся домой до темноты, пропавшие дети, пастухи, провалившиеся в овраг, все такое прочее. Ханнес и Гюнтер всего навидались. Особенно Ханнес.
Я наконец уловил связь.
– Ханнес. Ханнес Шальтцманн, – пробормотал я. – Отец Курта?
– Он самый.
Я закрыл глаза, пытаясь переварить услышанное. Попробовал вообразить, что должен был испытать Ханнес Шальтцманн, когда обнаружил тело сына. Откинулся на спинку стула: жар, исходящий от камина, припекал бока.
– И потом, Гюнтер никогда не отказывался от стопочки. Особенно из моего специального запаса. Кстати, не выпить ли нам?
Он не стал дожидаться ответа.
Поднялся, принес бутылку. Звякнули стопки.
– Специальный запас. Граппа, сделанная по столетнему рецепту дома Майров. Наверное, когда-то мои предки были богаты, но с тех времен остались только отличные рецепты. Но я, собственно, и не жалуюсь.
– Почему ты решил, что они были богаты?
– Из-за фамилии. Майр. Это означает «зажиточный». Многие немецкие фамилии что-то означают, чаще всего профессии. Майр на местном диалекте Майер, землевладелец. Шнейдер – портной. Фишер – рыбак. Мюллер – мельник. А твоя фамилия что-нибудь значит?
– Я американец, – заявил я, чуть мягче, чем Брюс Уиллис. – Наши фамилии ничего не значат.
Вернер закупорил бутылку и протянул мне стопку.
– Граппа, настоянная на перчике. Произведена, разлита по бутылкам и проверена здесь присутствующим Вернером Майром.
– За старые истории, – сказал я.
– За старые истории, – кивнул Вернер, – которым лучше оставаться в прошлом.
Жидкий огонь. Пламя, прокатившись по венам, погасло, и жар сменился мягким теплом в груди; язык приятно пощипывало.
Вернер откашлялся, вытащил сигарету из моей пачки и продолжил рассказ.
– Это Ханнес поднял тревогу. Весь день он провел вне деревни, по работе, а вернувшись, узнал от жены Хелены, что Курт с друзьями решили устроить пикник на Блеттербахе. Взяли палатку, значит, планировали ночевку. Вначале Ханнес не волновался. Хотя они и не разговаривали с тех пор, как Курт переселился в Инсбрук, Ханнесу было известно, что сын свое дело знает. Он работал в Спасательной службе, и, хоть это и не так, мы, спасатели, себя считаем кем-то вроде элиты гор. Во всяком случае, мы не чета многим, умеем видеть, а значит, предвидеть опасность.