Суворов
Шрифт:
– Мне надобны деревенская изба, молитва, баня, кашица да квас, – говорил он полушутя, полусерьезно, – ведь я солдат.
– Вы генералиссимус, – возражал Вейкарт.
– Так, да солдат с меня пример берет…
В глубине души он не верил уже в свое выздоровление. Однажды, когда его поздравили со званием генералиссимуса, он тихо сказал:
– Велик чин! Он меня придавит! Не долго мне жить…
В феврале он написал Растопчину: «Князь Багратион расскажет вам о моем грешном теле. Начну с кашля, вконец умножившегося; впрочем естественно я столько еще крепок, что когда час-другой ветра нет, то и его нет. Видя огневицу, крепко наступившую, не ел во все 12 дней. Чувствую, что я ее чуть не осилил. Но что проку? Чистейшее мое тело во гноище лежит. Сыпи, вереда, пузыри переходят с места на место. И я отнюдь не предвижу скорого
Немного погодя, когда в состоянии его здоровья наступило некоторое улучшение, он сообщил Фуксу: «Тихими шагами возвращаюсь я опять с другого света, куда увлекала меня неумолимая фликтена с величайшими мучениями».
Болезнь Суворова, которую он называл фликтеной, развилась на почве перенапряжения и полного истощения всех сил организма. Словно все раны и лишения трудной семидесятилетней жизни давали себя знать. Сказывалось и то, что полководец никогда не имел компетентного медицинского ухода. Отчасти он сам был виноват в этом, но еще больше те, кто стремился лишь использовать его в своих целях, не проявляя к нему никакой заботы. Теперь, на склоне своих дней, он отдал себе отчет, в числе многих других горьких истин, и в этом. В марте он писал Хвостову: «Надлежит мне высочайшая милость, чтоб для соблюдения моей жизни и крепости присвоены мне были навсегда штаб-лекарь хороший с помощником, кним фельдшер и аптечка. И ныне бы я не умирал, есть ли бы прежде и всегда из них кто при мне находился: но все были при их должностях».
Дошедшие до предела нервность и раздражительность делали Суворова нелегким пациентом. Вайкарт с трудом переносил его вспышки и резкие замечания. Единственно, что поддерживало больного, – это беспрестанные известия о всеобщем преклонении перед ним и о приготовлении к триумфальной встрече его. И вот тут дворянская Россия нанесла прославившему ее полководцу последний безжалостный удар.
20 марта [139] император Павел отдал повеление: «Вопреки высочайше изданного устава, генералиссимус князь Суворов имел при корпусе своем, по старому обычаю, непременного дежурного генерала, что и дается на замечание всей армии». В тот же день Суворову был отправлен рескрипт: «Господин генералиссимус, князь Италийский, граф Суворов-Рымникский!.. Дошло до сведения моего, что во время командования вами войсками моими за границею, имели вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех моих установлений и высочайшего устава; то и, удивляясь оному, повелеваю вам уведомить меня, что вас понудило сие сделать».
139
Начиная отсюда, даты указаны вновь по старому стилю.
Суворов получил этот рескрипт по дороге в Петербург: незадолго перед этим Вейкарт разрешил ему выехать, хотя и с соблюдением предосторожностей; лошади медленно влекли дормез, где на перине лежал больной старик. Новая, нежданная опала потрясла его. В нем ослабел импульс к жизни, болезнь начала заметно прогрессировать.
В то время как первая опала подготовлялась императором исподволь и многими предугадывалась, теперешняя была совершенно неожиданна. До последнего момента Павел ничем не проявлял своих намерений. Его письма больному генералиссимусу полны заботливости и внимания. Последнее из этих писем датировано 29 февраля; в нем император выражает надежды, что посланный им лейб-медик сумеет поставить на ноги Суворова. Затем наступил трехнедельный перерыв, и 20 марта внезапный рескрипт. Больше того: столь проницательный и ловкий придворный, как Растопчин, все время оставался в неведении о назревавшей перемене в отношении Павла к тому, про кого он еще недавно сказал:
– Я произвел его в генералиссимусы; это много для другого, а ему мало: ему быть ангелом.
16 марта Растопчин отправил Суворову свое очередное письмо:
«Желал бы я весьма, чтобы ваше сиятельство были сами очевидным свидетелем радости нашей при получении известия о выздоровлении вашем». Даже этот верный подголосок Павла не подозревал того, что произойдет через три дня.
Повод к новой немилости был так же ничтожен, как и в 1797 году, но, как и тогда, причина лежала глубже. Осыпая наградами и комплиментами прославлявшего его полководца, Павел втайне питал к нему
Тот факт, что корпуса Римского-Корсакова и Германа, в которых незыблемо соблюдался устав Павла I, были наголову разбиты, а полки Суворова, не выполнявшие этого устава, одержали блистательные победы, еще больше раздражал императора.
Через несколько дней после указа об опале Суворова император издал следующий приказ, относившийся к вернувшейся из похода суворовской армии:
«…Во всех частях сделано упущение; даже и обыкновенный шаг ни мало не сходен с предписанным уставом».
Один историк справедливо вспомнил по – поводу этого последнего приказа упрек русскому корпусу в Мобеже в 1814 году насчет недостаточно четкого шага и ответ М. Воронцова, что это тот самый шаг, которым русская армия дошла до Парижа.
Раз было принято решение, нетрудно было найти предлог. Собственно говоря, таких предлогов всегда было более чем достаточно: австрийцы всячески порочили, полководца, обвиняя его в нелойяльном к ним отношении, а недруги Суворова из среды павловского окружения постоянно восстанавливали против него императора, приписывая ему почти все военные и политические неудачи.
Наконец, даже в суворовской армии имелись клевреты государя, старательно подбиравшие все факты, служившие во вред полководцу. К числу их нужно прежде всего отнести агента Тайной экспедиции Фукса. В августе 1799 года племянник Суворова князь Андрей Горчаков пишет из Италии Хвостову: «…Если бы вы поговорили с генерал-прокурором, что находящийся здесь г. Фукс вдруг теперь зачал себе задавать тоны, теряя уважение к фельдмаршалу и к его приказаниям, выискивает разные привадки и таковые, что государь, получа от него какие-нибудь ложные клеветы, может приттить в гнев». Таким образом, со всех Сторон вокруг полководца плелась паутина интриг.
И если из массы верных и вовсе неверных фактов, которые исподтишка вменялись в «вину» Суворову, было выделено назначение дежурного адъютанта, то с таким же успехом можно было придраться к любому другому поводу.
Суворов, несмотря на его частые расхождения с образом действий правительства, подымавшиеся до высот серьезной принципиальной оппозиции против опруссачивания армии, оставался приверженцем монархического режима.
Но он мечтал об ином, о просвещенном и гуманном режиме.
– При споре, какой образ правления лучше, надобно помнить, что руль важен, а важнее рука, которая им управляет, – произнес он однажды.
Фукс рассказывает весьма любопытный эпизод. Одного унтер-офицера, совершившего военный подвиг, Суворов представил к производству в офицеры. Из Петербурга пришел отказ с указанием, что унтер не является дворянином и не выслужил срочных лет. Суворов был весь день мрачен и вечером со вздохом сказал:
– Дарование в человеке есть бриллиант в коре; надобно показать его блеск. Талант, из толпы выхваченный, преимуществует перед многими другими. Он всем обязан не случаю, не старшинству, не породе, а самому себе… О, родимая Россия! Сколько из унтеров возлелеяла ты героев!
Та монархия, которую Суворов видел перед собой, знамена которой он покрывал славой, феодально-чиновничья монархия Екатерины и, тем более, Павла вызывала в нем резкий протест, но самую сущность ее как системы, как политического и социального порядка он не подвергал сомнению. И новую немилость монарха он воспринял как тяжкий, незаслуженный, но непреоборимый удар.
23 апреля, в глухую полночь, Суворов медленно въехал в Петербург. Никто не встретил его. Для официальных кругов не было больше увенчанного лаврами великого полководца; они видели в нем только нарушителя императорского указа.