Свадьбы
Шрифт:
– Я в своем искусстве добрался до самой вершины. Но на этой моей вершине скучно мне стало. Дальше-то куда? Думалось, некуда дальше. Тогда я перестал ходить в сокровищницы, ибо там моя душа не находила пристанища. Ювелиры изощряются. Изощренность их в конце концов - это смерть красоты. Изощренность убивает даже камень. Сокровищницам я предпочел базар. В прошлый раз я у тебя увидал удивительную скань русского мастера, а теперь вот этот рыбий зуб. В этих рисунках - душа неведомого мне народа. Неведомая мне красота… Я покупаю у тебя этот рыбий зуб!
Порошин
Наконец-то они остались с глазу на глаз, Георгий и Федор.
Порошин долго молча глядел на Георгия, тот погляду не мешал.
– И думать невозможно, что мы с тобой, два московских беглеца, за тридевять земель в чужом крае обнимемся.
Обнялись. Всплакнули. Порошин достал хорошего вина, выпили. Рассказали о себе, задумались.
– Передай атаманам-молодцам, чтобы готовились гостей встречать, - сказал Порошин.
– Падишах Ибрагим от болезни оправился.
– Как так?
– вырвалось у Георгия.
– Слыхал я, падишаха паралич расшиб.
– Расшиб, да отпустил… Я знаю все это от Сулеймана. Он для самой Кёзем-султан, матери Ибрагима, серьги делал и сам в Турцию возил.
– А ведь нам господарь о падишаховой болезни сказывал и велел атаманам передать.
– Лупу до того всех обманул, что теперь сам себя обмануть норовит. Ему перед султаном выставиться надо и перед Москвой тоже неохота ударить лицом в грязь.
– От казаков подарки тоже ведь принял!
– От подарков Лупу отказываться не умеет… Сидит он на шатком молдавском престоле потому, что уши у него большие… Всех он слушает и всех предает. Царю Михаилу он мир обещал у султана добыть, а султану обещал добыть Азов у царя Михаила.
– А нам обещал долгий покой.
– И все ему за обещания уплатить рады. Так-то!
– Порошин опять долго поглядел в глаза Георгию.
– Наконец-то, брат, мы с тобой государству служим. Государству. Ты это знай, дорожи этим. Не всякому в наш век дано - служить государству.
Простая истина, но посветлело у Георгия на душе. Не казакам он служит, не монастырю отца Бориса, а государству Российскому. Его дело - примечать черные тучи, бегущие в ту сторону, где родина.
“Коли Сулейман знал о том, что падишах выздоровел, знал об этом и сам Лупу, - думал Георгий, - надо в Москву нового искать гонца, а самому гнать в Азов”.
Порошину он сказал:
– Тебе велено ехать на Дон. Атаман тебя зовет.
– Ехать подожду, - ответил Порошин, - как будто господарь войско собирает. Потихоньку, тайно, но собирает… Глаз да глаз нужен за князем Василием. Великий он человек. Княжество у него - проходной двор, у самого ни силы, ни крепостей годных, а всем нужен. При дворе его круговерть, базар секретов.
– Спасибо тебе!
– Георгий, уходя, до земли Порошину поклонился.
– За что благодаришь?
– За науку. Велел ты мне учиться, как в первый раз встретились. Велел на Дону счастья искать. И сегодня сказал для меня важное.
– Чего же это я такого сказал, не упомню, - засмеялся Порошин.
– Сказал. Спасибо. Одного тебе простить не могу: лошадь какую у мужика увел.
Порошин опять засмеялся, но больно звонко, и глаза у него нехорошие были, не смеялись глаза.
– Ишь ты, праведник!
– ив плечо толкнул.
– Лазутчик, а праведник.
И опять смеялся. Веселей прежнего, но только совсем уж в том смехе смеха не было.
Каждое утро, открывая глаза, падишах Ибрагим видел перед собой золотоволосую женщину с печальными прекрасными глазами далекой ледовитой страны. Болезнь мало- помалу отступала, и паралич отпустил сначала лицо, а потом и тело.
Прекрасная сиделка пробуждение Ибрагима встречала каждый раз такой ясной улыбкой, что однажды падишах сказал: “Солнце”.
Главный евнух врачевал своего хозяина на свой лад. Он через каждые полчаса менял красавиц-сиделок, но Ибрагим вдруг возмутился.
– Солнце!
– капризно крикнул он.
Сначала не поняли, распахнули окна, но падишах отвернулся от окна и опять закричал: “Солнце”. Стали думать, чего же требует повелитель, но тут к постели падишаха подошла Надежда, и падишах затих, закрыл глаза, успокоился.
Прошли дни, много дней, падишах обрел речь, и первое его повеление было обращено к златоволосой сиделке:
– Поведай мне историю твоей жизни!
– Великий властелин, в моем рассказе слишком много печального и горького!
– испугалась Надежда.
– Я хочу!
Надежда рассказывала подробно об отце и матери, о деревне, о братишках и сестрах, о дворянине Тургеневе, у которого ее семья была в крепости.
– Корова у нас завелась - Буренушка. По два телка приносила. Да всякий раз! И обязательно у нее и телочка, и бычок. Тургенев прослышал про пашу корову п явился покупать. Мать в слезы, отец заупрямился, а что поделаешь - дворня тургеневская уже Буренушке рога обратала. Хочешь - торгуй, а не хочешь - и так возьмут. Да побьют ещо для ума. Сколько дал Тургенев, столько и взяли за кормилицу. Едва-едва хватило новую коровенку купить. Да все это полбеды. В избе нашей темной углядел дворянин сестру мою Аксинью. А была она первой красавицей. У Тургенева глаз волчий, жадный, вместе с коровой забрал в услужение сестрину мою. Надругался над нею, и кинулась Аксинья в омут. Тела не нашли. Люди говорят, русалкой ее видели. И не простой - у русалок она теперь как бы боярыней.
Слушал Ибрагим нехитрый рассказ, пе перебивая, до конца дослушал, слезы отер, после болезни, видно, слаб стал.
– У меня судьба горькая и у тебя горькая, - сказал наложнице.
– Ты меня в беде моей жалела, и за то я тебя пожалую золотом, нарядами и любовью своей.
Сжалось у Надежды сердце, а что поделаешь, припала, как учили, к ногам повелителя.
Глава третья
Едва отошла от Ибрагима болезнь, кинулся он оргии заводить. Надежду на грязное не требовал, для сердца берег и всячески возвеличивал.