Свадьбы
Шрифт:
Полк карателей помчался к Топракову. Командиры отступившей армии еще не успели перестроить ряды, когда на них налетел главнокомандующий. Засвистели плети.
– Вперед!
– визжал Дели Гуссейн-паша.
– Вперед!
Янычары кинулись под казачьи пули. Жестокий короткий бой, и слобода взята.
– Вперед!
– размахивая над головой плетью, носился уже по Топракову главнокомандующий.
Не переводя дыхания, Мехмед помчался вместе со всеми под стены Азова. Он был командир, и ему тоже дали плеть, и он гнал плетью своих солдат по лестнице вверх. Летели камни, срывались люди, лился кипяток,
Осаждавшие откатывались от стен, но их ждали плети. И они снова шли вперед.
Посылать наверх и стегать Мехмеду было уже некого. Сотня погибла. И тогда он сам полез. Длинным копьем выбил глянувшую на него пищаль, поддел казака, махнул его через плечо в ров и кинулся уже было в свободное пространство, но оно уже было закрыто. Глазастая синеглазая женщина плеснула в него из ведра. Мехмед закрыл голову руками, покачнулся и полетел вниз. И опять ничего с ним страшного не случилось, подвернул ногу, но был жив. В ведре у казачки оказался не кипяток, и не смола, всего- навсего - нечистоты. Мехмед в ярости и гадливости содрал с себя одежду и заковылял с поля боя. На него налетели каратели, перепоясали кнутом, он упал. И больше его не трогали. Небо, давно уже закрытое тучами, устало носить бремя и пролилось страшным ливнем. Падали молнии, грохотал гром, а казакам все было нипочем. Они отворили ворота, кинулись на янычар, сбросили с земляпого вала Топракова-города.
Вал был черен, словно на него опустилась стая вороп, но уж слишком велики были вороны.
Полуголый, зловонный, исхлестанный плетьми, с распухшей ногой, сидел Мехмед под проливным дождем, глядел на мертвый холм и плакал. Никто бы его в слезах не уличил, все плакали, хотя бы оттого, что по голове хлестал ливень.
Город - огромная каменная развалина - непобедимо оседлал холм. И этот холм, озаряемый молниями, был голубым.
“Кого же мы победим?
– спросил сам себя Мехмед.
– Кого, если города уже нет и крепости нет, и казаков не будет, потому что на стены взошли женщины и дети. Кого же мы победим, если побежденных не будет?”
Ночью у Мехмеда начался жар. Он кричал в бреду: “Я не хочу воевать!” И даже в бреду зная, что за это убьют свои, прокусил губу, удерживая страшные слова правды.
Глава восьмая
Земля уплывала из-под ног Дели Гуссейн-паши. Войска его были растерзаны, вымотаны, напуганы. Каждую ночь являлись казаки, снимали часовых, вырезали спящих. Пороха не было, не было корма для огромной конницы. Продовольствие на исходе.
Янычары отказывались выполнять приказы. На их стороне право. Они обязаны быть в окопах не более сорока дней. Сорок дней осады миновали.
Перегорожен Дон: не только казаку - рыбе не пройти, возведена новая земляная гора, поставлены пушки, но армия вот-вот разбежится. Хан Бегадыр умоляет пустить его в набег, лошади падают от бескормицы, и татары того и гляди уйдут из-под Азова самовольно. Янычарам, чтобы утихомирить бунтарей, обещана за каждую голову казака тройная цена - по триста пиастров. Деньги пришлось занять у Василия Лупу. Господарь деньги дал, но обмолвился: “Я слышал, московский царь собрал войска и движется к Азову”.
Слухи о русском царе тревожат армию. Не сам ли господарь распускает их?
Дели Гуссейн-паша послал к падишаху Ибрагиму гонца, умоляя отложить осаду до будущей весны.
Ответ был короток: “Возьми Азов или отдай голову!” Падишах был суров, но милостив. К Азову пришли корабли с оружием, порохом, продовольствием. Войсками Ибрагим не помог, но следует ли пополнять армию, если она превосходит армию противника в несколько десятков раз?
Военных советов Дели Гуссейн-паша не собирал. Он ненавидел своих бездарных командующих и сам боялся поглядеть им в глаза. Он обещал легкую прогулку, карательный поход за разбойничьими головами, а выходило так, что собственная голова держится на плечах только потому, что султан Ибрагим занят разбором дрязг в гареме и вспоминает о делах империи, когда у Кёзем-султан от гнева и гадливости сводит скулы, когда она является к Ибрагиму напомнить, что он повелитель не одного гарема, но и всей Турции.
Что ж, порох, ядра и свинец в изобилии, в изобилии продовольствие, нужно спешить воевать, покуда от Порога Счастья не прислали золотого шнурка.
Дели Гуссейн-паша сделал вид, что худого не случилось, и новый военный совет опять был превращен в роскошное пиршество. Участники пира приняли игру и старались друг перед другом.
.
– Я, великий хан Крыма, иду опустошить русскую землю. Мой гнев не будет укрощен, покуда я не наберу сорок тысяч полону и двести тысяч коней.
– Я, Пиали-паша, командующий флотом величайшего в мире падишаха Ибрагима, клянусь украсить все мачты моих судов казачьими головами.
– Дели Гуссейн-паша!
– вскочил Канаан-паша.
– Клянусь, не пройдет и трех дней, как мои воины покроют знаменами последнее укрытие казаков - цитадель.
– Дела моего несчастного государства ныне нехороши. Мне придется отбыть в Яссы, - сказал Василий Лупу, - но под стенами Азова я оставляю своих наемников и все тяжелые пушки. Моим пушкарям я отдал приказ сбить стену в трех местах до подошвы. Пусть эти проломы станут вратами нашей победы… Я настолько уверен в победе, что уже сегодня прошу тебя, величайшего полководца народов, о превосходный во всем Дели Гуссейн-паша, принять награду.
Василий Лупу достал перламутровый, с огромной жемчужиной на верхней крышке футляр для перстня.
Дели Гуссейн-паша принял подарок, открыл коробочку. Крошечные коралловые веточки держали прекрасный янтарь. В глубине янтаря - муха. Царица-муха, ибо голову ее венчала золотая с алмазами корона, на лапках - браслеты с изумрудами, алмазный пояс, на каждом крыле - по алмазной звездочке.
– Я не видал работы превосходнее!
– воскликнул Дели Гуссейн-паша. Он только теперь услышал решение господаря уйти из-под Азова. Оп собирался ответить твердым отказом, но подарок сразил его.
– Кто же этот удивительный мастер, превзошедший в тонкости и изяществе саму природу?
– воскликнул Дели Гуссейн-паша.
– Мастера зовут Сулейман, - ответил Василий Лупу, - Перстень его работы носил величайший падишах Мурад IV,
– Это тот самый перстень, который подарил падишаху бедняга Инайет Гирей?
– спросил Ибрагим-скопец.
В бочку меду плеснули чайную ложку дегтя, пир потускнел, и, чтобы отогнать грустную тень Инайет Гирея, Дели Гуссейн-паша обратился к меченосцу падишаха Жузефу: