Свадьбы
Шрифт:
Вино принесли. Бекри припал к горлышку кувшина, а когда отвалился, по его лицу расплылась улыбка благодати.
Бекри подмигнул султану.
– Ты, я так думаю, и не пробовал этого?
– Постучал костяшкой указательного пальца по кувшину.
– А зря.
И снова присосался к горлышку.
– Не пробовал, - признался Мурад, который смотрел на Бекри во все глаза.
– Но я попробую. Этот напиток делает тебя нечувствительным к земным делам, суть которых - страх.
Султан приказал подать еще один кувшин вина, для
Выпил. Понравилось. Принесли еще кувшин, этот выпили с Бекри, глотая из горлышка по очереди. Что было потом, Мурад не помнил. Проснулся с головой, которая, казалось, вот-вот лопнет, как переполненный пузырь.
– Я тебя сейчас подлечу!
– пообещал Бекри и приказал нести вина.
Султан выпил, и боль в голове угасла. Будни показались праздником, всякому вопросу нашелся ответ. И они снова напились.
С той поры Бекри стал жить в Серале, а Мурад стал пить вино. Он пил каждый день, а чтобы вразумить весь этот неразумный и упрямый мир, разрешил пить вино всем подданным империи. И никто не смел перечить султану Мураду IV, а Бекри восхвалял его.
Вот и теперь султан пришел к Бекри, возлежащему на коврах, и Бекри без лишних слов протянул султану золотой рог, наполненный вином до краев.
– Критское, мой повелитель. Я нахожу его замечательным.
Мурад отхлебнул глоток, подержал вино во рту, смакуя.
– Ты прав, Бекри!
Осушил рог, бросил его Бекри и пошел к поэтам.
Поэты ждали Его величество в киоске султана Ахмеда.
Вечерело.
Пахло розами.
Звенели струи фонтанов.
Мурад сел на ковер. Голова после купания и вина кружилась, но легко. Он не вглядывался в лица поэтов. Они - как цветник, в шелках и бархате, - чиновники, имеющие сытные посты. Мурад медленно прикрыл огромные свои глаза тонкими веками с негнущимися стрелами ресниц.
Когда ресницы, пройдя друг сквозь друга, сомкнулись, кто-то из поэтов, поднявшись, заговорил стихами:
Заботы в сторону!
Во имя бога, посмотрите,
Сколь приятен юноша,
Подносящий нам вино!
Как волшебная роза,
Предстал он перед нами - невеждами.
Время веселия!
Слова лились, ласкали слух - и только. Все эти стихи, как южный ветерок в холодный день, который, касаясь щек и губ, не в силах разорвать одежды и бить наотмашь в грудь, покуда ребра не лопнут, покуда сердце, обнаженное и беззащитное, не обмакнет те разрушительные строки в закипевшую от неприятия или от восторга кровь.
Стихи лились, а в голове Мурада, как тяжелые камни, ворочались слова Кучибея: “Ни великого, ни малого, ни хорошего, ни дурного - не распознать стало… Беи не правят, блюстители божественного закона не судят, сборщики податей не собирают денег. Государство впало в неизлечимую болезнь…”
Мурад открыл глаза.
– Здесь ли Нефи?
– Я здесь, государь!
– С ковра поднялся маленький коротконогий человек с толстой бычьей шеей, с толстыми руками борца.
– Друг мой Нефи! От благоуханий роз, потока вин, льющихся в стихах наших сладкозвучных поэтов, хотелось бы перейти за стол, где едят мясо. Друг мой…
“А давно ли этот друг был изгнан из Сераля, отставлен от должности письмоводителя и лишен чести быть приближенным?”
– …Розы прекрасны, но от их запаха, если их много, душно. Ветерку бы! Нет ли у тебя новой сатиры?
– Есть, государь.
– Спасибо, Нефи. На кого же обращены стрелы твоего неспокойного ума?
– На Байрам-пашу, мой повелитель.
– На нашего великого визиря? Я жажду послушать… По правде говоря, я боялся, что те гонения, которым ты подвергся за свои “Стрелы судьбы”, сделают тебя благоразумным, как благоразумна овца, пасущаяся возле пастуха.
– Государь, я, говорят, родился поэтом, поэтом и помру. Я в это верую.
– Похвально, Нефи. Читай!
Нефи начал глухо, но, раскаляясь на каждой новой строке, взвинтил себя, и голос его зазвенел, как хорошая сталь.
Проклятие чужим, которые без
церемоний лезут на жирные, почетные места! Но если в Дверь89 посмотрит правоверный, его взашей, - правоверными у нас пренебрегают. Отчего ж, скажите мне,
лукавцы у нас купаются в лучах доверия? Не верь визирям, о державный владыка мой!
Это самые лютые враги веры и государства! На визирское место влетело и
заседает целое стадо животных. О, из них нет ни единого человека,
служащего вере и государству. Это стыд, позор, гибель веры и государства - Печать Соломона в руках у черта. О ты, чужеземная свинья, Где тебе быть блюстителем государства? Горе стране, где устами закона Служит рыло осла, воплотившегося во пса. Увы! Увы! Близка наша гибель! Это окаянное животное гнетет и теснит нас, Оно готово все пожрать в державе Османа!
– В поэзии ты воин, Нефи!
– воскликнул Мурад. Его глаза блистали.
– Вина! Выпьем за храбрецов! Подойди ко мне, Нефи.
Нефи приблизился к султану.
– Я хочу выпить с тобой.
– Султан протянул ему свой кубок, слуга подал Мураду другой.
– Позовите к нам Байрам-пашу. Я хочу, чтобы он послушал новую сатиру Нефи.
Бесшумные слуги метнулись выполнять слово султана. Заиграла музыка.
По лимонному вечернему небу покатилась синяя волна ночи, а с моря наперегонки летела грозовая туча.
Когда явился великий визирь Байрам-паша, по листьям сада щелкали, как майские жуки, крупные капли дождя.
Нефи снова читал свою сатиру. Он стоял, как глыба. Неровный лоб его в качающемся пламени походил на нетесаный камень. Но под этим лбом, непримиримая до злобы, любовь к правде зажгла черные глаза удивительным черным огнем.
Нефи замолк. Было слышно, как майские жуки за беседкой сшибают головки розам. И никто не видел, но это видел султан - из глаз Байрам-паши выплеснулся бисер слез.