Свадьбы
Шрифт:
Накрутил, поди разберись, а молодость любит ясность, и князь Одоевский уточнил:
– Спасибо тебе, Федор Федорович, за умное слово. Верно, царевича Алексея к наукам надо склонять.
– Царевич знает и любит слово божие, - сказал, прикрыв глаза веками, Морозов.
– Слава тебе, Борис Иванович. Знаем, как ты стараешься… Не утаивай только от отрока европейской науки. В науках спасение России.
“Бояре задумали тихий переворот”, - усмехнулся про себя Лихачев, а вслух помудрствовал:
– Жизнь государства подобна человеческой жизни, и все в этой жизни должно
Разговор пошел отвлеченный, гости наелись, напились, осоловели, пора жену звать для поцелуев, но жена была нездорова, и хозяин предложил осмотреть библиотеку.
В библиотеке за придвинутым к окошку столом сидел молодой человек, с очень белым, как у затворника, лицом. Одет он был, как все слуги в доме, в немецкий, узкий зеленый кафтан, но у него была ослепительно белая, с белыми пышными манжетами рубашка, а на голове серебряный, завитый буклями, может быть, единственный в Москве парик…
– Что это? Кто это?
– покатился со смеху Никита Романов.
– Мой хранитель книг - Федька.
Застигнутый врасплох боярским нашествием, хранитель книг поднялся из-за стола без излишней поспешности, глядя перед собой и так и не согнув спины перед господами. Парик подчеркивал крутой лоб с могучими шишками и напряженными, вздутыми на висках венами. Глаза под этим лбом-утесом ясные, серые, как большая река перед ненастьем, когда солнце закрыто тучей, а небо во всю ширь светлое, великодушное.
Лихачев подошел к столу и заглянул в книгу, которую читал хранитель Федька.
– Латынь?..
– Мой Федька знает латынь, греческий, шведский, польский, по-арабски читать умеет, а также может по-турецки и по-персидски, - похвастал князь Одоевский.
– Он столь учен, что то и дело забывается. Склони же свою голову, Федя, перед лучшими людьми Русского государства, сделай милость!
Федька поклонился господам низко и быстро, словно его сзади ткнули носом в стол.
– Хочешь ученого государя, ученого народа, а сам боишься, - не стесняясь Федьки, хохотнул Романов.
– Кого я боюсь?
– Федьки своего. Не приведи господи, если он умнее тебя, начитавшись, станет. Ведь за этакую дерзость… запорешь небось?
Одоевского коробило от этих слов, но он терпел.
– Я не против умных слуг, как не против сильных воинов, которые умирают за меня на войне.
– Сколько же у тебя книг?
– спросил Лихачев.
– Да два раза по сорок!
– погордился князь.
– Немало… Можно мне спросить твоего слугу?
– О господи! Спрашивай.
– Как тебя по отцу?
– обратился Лихачев к Федьке.
– Федор Иванов Порошин, - негромко, но с твердостью ответил хранитель княжеских книг.
“Истинно умен!” - подумал думный дьяк.
– Скажи мне, Федор Иванов, где же ты научился языкам?
– Шведскому у шведов, когда жили в Новгороде при батюшке князь Иван Никитиче Большом. Греческому у монахов, латынь да польский сам одолел, а по-арабски татарин, беглец крымский, показал…
– Тебя бы не худо к нашему посольскому делу взять.
– Э, нет!
– нахмурился князь Одоевский.
– Мой Федька мне самому нужен… А теперь, господа, не хотите ли поглядеть, как собаки медведя затравят. Большущего медведя вчера привезли на псарню…
Это было на закуску.
Гости захотели поглядеть травлю и покинули библиотеку, вместе с ними вышел и князь Одоевский, но тотчас вернулся. Подбежал к Федору Порошину, смазал его по щеке, сбил парик:
– Я научу тебя кланяться. Пока мы потеху будем смотреть, ступай к Сидору-палачу и скажи: князь пожаловал меня двадцатью плетями, да чтоб со всего плеча! Сам на спину твою погляжу, как высекут.
И ушел.
Федор, не мешкая, открыл маленький сундучок, достал из него русскую одежду, переоблачился, взял свиток чистой бумаги, коломарь с чернилами, две книги. Сунул все это в котомку, где прежде лежала одежда. Достал из стола горсточку мелких денег, сел за стол, написал бумагу, приложил к ней печатку. Бумагу туда же, в котомку, и быстро из дому вон через красное крыльцо, боясь, что на заднем дворе его могут перехватить.
Из города выбрался, глянул окрест - поплыло в голове: простор на все четыре стороны, и самая желанная та сторона, где вольный Дон по степи бежит.
Глава пятая
Весною-то, господи, душа молодеет и радуется! А кому молодеть дальше некуда, кого соки-то распирают - по весне и дерево пьяно, - тот ходит-бродит, в голове солнце, да луна, да звезды, высь, звон, миражи - одна глупость сладкая да грех необоримый.
Ученик мыловара Георгий, одетый как бог послал, но статный, красивый: на лице нежность беззащитная, любовь не разысканная, не обманутая, - углядел в церкви боярыню чудесную. Боярыня была ненамазанная! Все женщины вокруг - в белилах да румянах по самые уши. На головах у всех красные тафтяные повязки, лбы убрусом стянуты, поверх убрусов парчовые шапки, унизанные драгоценными каменьями и жемчугом. Серьги у всех золотые, длинные, уши тянут.
От женщин в храме красно. На каждой алый опашень с рукавами до полу, меховые воротники спину закрывают.
Сразу видно - купчихи или жены дьяков-взяточников.
А эта - лицом смугла, черноброва, а глаза, как осенние лужицы, - синие-синие. На голове белая земская шляпа с крошечным голубым перышком на голубом бриллианте. Опашень с коротким широким рукавом, голубой, а по голубому, голубые цветы.
Застегнут на рубиновую пуговицу. Воротник - чистый снег, пушистый, маленький - только шею и прикрывает.
Какое там попа слушать - сам себя Георгий позабыл. Служба, как единый миг. Боярыня покрестилась - и к выходу. Георгий за ней, как привязанный, как во сне. Все туман: одна голубая боярыня - явь.
Боярыня с паперти сошла, оделила нищих - и в карету. Георгий так и замер. Дорога - месиво, колеса по самую ось сидят, да на махонькую карету восемь застоявшихся коней. Как перышко понесли.
Бросился Георгий вдогонку - пропадай последние сапоги!
В грязи бесовского племени засело - на каждый скок по чертовой дюжине. Прыгнешь, а бесы за сапоги цепляются, к себе тянут, известное дело - орда босоногая.