Свадебный круг: Роман. Книга вторая.

Ситников Владимир Арсентьевич

— Я ведь понимаю, к чему вы про отпуск, — проницательно взглянул Алексей на Верхорубова.

— Вот и прекрасно, — усмехнулся тот в бороду.

— Только все это зря, — бросил непримиримо Рыжов. — Я понял, что мне ничего хорошего не сделать в сельхозотделе. Слишком сильна там инерция. Все мои попытки — камень в болото, бульк — и все. Вы понимаете — бульк! Это ведь ужас! Бульк — и все.

— Я иного мнения, — быстро проговорил Верхорубов. — Вы хорошо начали. Из вас получается интересный, смелый журналист. А обстоятельства могут измениться.

Алексею

было приятно, что Верхорубов его ценит, но это признание вызывало только грусть. Мазин — старый работник, член редколлегии, его никуда не переместят. Ничего невозможно сделать с Мазиным.

— Нет, я решил, — упрямо повторил Алексей и стал подниматься. И он бы поднялся и ушел, но редактор помахал рукой: посидите еще. Он вдруг широко, почти весело улыбнулся.

— Алексей Егорович, помните, на новогоднем вечере… Вы тоже тогда были подшофе. И посильнее, чем сейчас, и вы меня загнали в угол, вы говорили, что собираетесь что-то написать и вам надо съездить к другу в Крутенку, но вот не хватает десяти-пятнадцати дней, чтобы изнутри увидеть жизнь, а? Помните?

Алексей удивился памятливости редактора, и запоздалый стыд бросил его в пот. Да, да, что-то такое он болтал про Гарьку Сереброва, мечтал к нему поехать и еще спрашивал редактора, на своем ли месте тот себя чувствует.

— Да, я, кажется, говорил, — как давно забытое, пустяковое подтвердил Рыжов.

— Скажите, тот ваш приятель, колхозный инженер, о котором вы мне рассказывали, еще не уехал из колхоза?

Алексей обиделся за Гарьку Сереброва. Чтобы Гарька уехал, да никогда не будет такого! Кому завидовал Алексей, так это ему: Гарька живет в гуще жизни, он знает и видит все, Гарька это человек! Он ему отличные темы подсказал.

— Ну что вы, — возмутился Рыжов. — Он не уехал, он там, он настоящий человек.

— Вот, съездите к нему, — сказал Верхорубов. — Я дам командировку дней на десять да еще отпуск. Поезжайте, посмотрите. Напишите этакие проблемные письма из деревни, а? Интересно может получиться. А потом… мало ли что потом может случиться. А заявление я могу порвать, — легкомысленно закончил Верхорубов. Не чувствовалось у него почтения к таким важным бумагам, как заявление об увольнении с работы.

— Нет, пусть лежит, — упрямо повторил Алексей.

— Съездите, — попросил Верхорубов. — У меня есть право послать вас в командировку.

— Ну, хорошо, я съезжу, — великодушно согласился Рыжов, поднимаясь. — Из уважения к вам.

Лицо Верхорубова утратило улыбчивость. Он встал.

— Одно замечание. Вы, Алексей Егорович, ставите меня в неудобное положение. Выпили в рабочее время. Скажут: Рыжов у редактора любимчик, ходит к нему в пьяном виде.

— Этого больше не будет, — пробормотал Рыжов.

Наверное, очень хитрым был Верхорубов. А может, он был добрым? А может, хитрым и добрым сразу?

Во всяком случае Рыжов его очень уважал и согласился съездить в командировку. В его понимании это была последняя командировка перед увольнением. Тогда он неистово хотел узнать, даже не узнать, а докопаться, как человек находит себя и начинает чувствовать, что он на своем месте. А вот теперь понятно, что ему в газете делать нечего, что слабоват он противостоять Мазину. И вообще…

ВДВОЕМ С ВАЛЕТОМ

Когда Алексей с чугунно тяжелым от книг и блокнотов чемоданом озирался на крутенском перрончике, валил чуть ли не лопухами медленный сельский снег, закрывая от обзора весь мир. Серебров, подобранный и ловкий, без шапки и пальто, в коричневом свитере крупной вязки, похожем на древнюю кульчугу, возник где-то сбоку и огрел Алексея по спине.

— Ну, добрался, Слонушко?! — сбивая с лица Алексея выражение растерянности и скорби, крикнул он. — Бегемот несчастный!

— Добрался, — широко улыбаясь, проговорил Алексей.

Серебров вез друга с шиком, в новеньких, предназначенных для встречи именитых гостей «жигулях». В приемнике мурлыкала певичка, гравийка богатой ковровой дорожкой из белого войлока стлалась под колеса. Встреча настраивала на умиление, а Сереброву хотелось, чтоб Алексей буйно хохотал, хвалил машину, радовался чистому деревенскому снегу.

— Бесстыдник ты, Лексей, — укорял он Рыжова. — Деревенька-колхозница ждет тебя, а ты все — «дела и дела».

Алексей влюбленно смотрел на Сереброва и бубнил, настраиваясь на беззаботность:

— Да понимаешь, Гарольд Станиславович. Только вчера вернулся из Африки, говорят, надо в Южную Америку, но я: шабаш, меня ждут в Ложкарях.

Они завели эту игру, довольные тем, что наконец вместе, что остались прежними, понимающими друг друга с полуслова.

— Ну, а как Помазкины-то? — выспрашивал Алексей о своих соседях по родной деревне Карюшкино.

— У-у, хваткий народ, — откликнулся Серебров. — Только старик-то в больнице, радикулитом обзавелся, а Ваня тут, помнит тебя, деда Матвея твоего многие знали. Говорят, мудрый был человек.

На Алексея от этих слов пахнуло чем-то родным, будто ехал он в свое Карюшкино. Все-таки оно жило где-то в глубине души и порой вспоминалось.

Мать в коробке из-под ботинок хранила выцветшие фотографии. Была среди них одна, сделанная заезжим фотолюбителем: на фоне бревенчатой стены стоят трое — грудастая, могучая Раиска Самылова с воинственно засученными рукавами, сама Нюра Рыжова, востроглазая, улыбчивая, и изможденная Мария Караулова. Лучшие карюшкинские доярки.

__ Ой, кикиморы чертоськие, бельмы выпучили, — смеялась мать над собой и своими товарками.

Вот такой была она, когда подалась с ним, пятилетним, в Бугрянск.

В Ложкарях на крылечке брускового дома, ожидая их, стучал хвостом пегий пес с картежной кличкой Валет. У него были тряпочно вислые уши и печальные глаза. Рыжов недолюбливал и побаивался собак, особенно гордых, презрительных бульдогов, а вот Валет оказался ласковым и добрым. Он сразу понял, что большой очкастый парень — друг его хозяина, и лизнул его в щеку. Алексей отмяк.