Свадебный круг: Роман. Книга вторая.
Шрифт:
Откуда-то из кромешной дали прошлого всплыла вдруг картина, как дед Матвей, тогда бравый, усатый, с горбатым носом, озабоченно разговаривает с голубоглазым светлым Ваней Помазкиным, будто со взрослым, о том, что пропадают колхозные мешки. Видимо, потому, что нет на них клейма. Пусть бы Ваня эти клейма поставил.
Сосредоточенный Ваня сначала что-то писал на мешках обмотанной куделей лучинкой, а потом притащил старый валенок и, вырезав буквы, наколотил их на доску. Ходко пошла работа. На мешки ложились четкие клейма. Ах, как завидовал Алексей, что
И теперь Алексей слегка завидовал Ване. Тот шел-улицей и, показывая на поднятые над крышей телеантенны, взмахивал могучей рукой:
— Мои! Кабы охотник был пить, дак давно бы залился. Но я условие сразу ставлю: без бутылок, а то делать не стану.
Опять шла навстречу Галина Вотинцева. И хоть теперь тропинка была в стороне, Алексей окликнул ее и, увязая в сугробе, подошел, пожал заскорузлую, поданную дощечкой руку. Глаза у Галины были такие же озорные и бедовые, как в детстве.
— А я подумала же, не вы ли? — проговорила она, видимо, с трудом воскрешая в памяти забытого соседа. — Все на ферме. Куда нам больше?
— Ну, это как раз самая главная работа, — сказал Алексей.
— Да где уж, — усмехнулась она. — В гости заходите.
Он пообещал, что зайдет, и побежал догонять Ваню. Ему стало свободнее оттого, что возвращаются давние знакомства.
Розовым вечером вдруг поднял голову Валет и тявкнул, но только через долгие две минуты послышался стук на мерзлом крыльце. Завернул к Алексею дядя Митя Помазкин при полном параде: суконное полупальто с обшитыми хромом карманами, расчесанная надвое борода.
— Здорово живем, Алексей Егорович, — сипло, но напористо крикнул он, прикладывая руку к виску. — Погода-то чо-то рябит, кабы опять не заснежило. Как отдыхаецца-то? Я ведь тебя ище эдаконьким помню, — и приподнял руку на метр от пола.
Алексей обрадовался появлению старика, сбросил со стола на тахту бумаги. Вот кто ему нужен, самый отчаянный карюшкинский мужик.
Дядя Митя наливать водку в стакан для себя не позволил, а достал из кармана точеную из металла рюмку.
— Зять это мне городской успешил. Вот-де, тятя, до смерти тебе хватит, дак я уж, коли помирать придется, закажу, чтоб со мной эту рюмку в изголовье в гроб положили, — выпалил дядя Митя и, дунув в посудину, со стуком поставил на стол. Видно, у него по поводу каждой вещи была своя притча, и для этой стальной, со следами резца рюмки было объяснение.
— Теперь, слава богу, жить можно. Печи кладу, вальни фабричные перекатываю, чтобы мягче да пригляднее стали, дак каждый норовит угостить, когда я ему угожу, а мне много нельзя. Рюмка, ну, две здаких — моя мера. И-ех-хе-хе, Алексей Егорович, дедка-то твоего больно ведь хорошо знал, хоть помладше его был. Справедливой был мужик, сильно справедливой.
Вспоминал дядя Митя, смеясь над собой, как оттаскал его за волосы дед Матвей Степанович, когда Помазкин чуть не проиграл в карты колхозное жито.
— Я в те поры так картежничал, что приезжал с мельницы в пустой телеге. Все спущу. Скажу только своей Таисье, что на мельнице больно завозно, а Таисья, святая душа, всему верит, — удивляясь себе, рассказывал дядя Митя. — Одинова приперли меня жулики, не выйти из дербеня. Уж босой я сижу, сапоги проиграл. И вдруг Матвей Степанович влетает в дербень и к запасным жерновам, на которых помольцы хлестались в карты.
— Где сапоги? — спрашивает меня.
А они у другого мужика. Вырвал он их у того, подал мне.
— Обувайся!
Обулся я. Матвей Степанович хвать меня за долгой цыганский каштым, за волосья-то, да так и выволок из дербеня на солнышко. Остался в руках черный клок.
— Где колхозное зерно? Все на месте?
— Мешка нет, — повинился я.
— Тащи!
Мужики-игроки чуют, дело неладно, мешок мне отдали. С тех пор я в карты играть не садился. Кабы не дедко твой, быть бы мне в тюрьме. Слыхано ли дело, колхозное зерно проигрывать.
По рассказу Помазкина был дед решительным, непоседливым человеком, Алексею же он помнился больным, усталым стариком. Алексей таскал за дедом тяжелый плотницкий ящик. Уехав из Карюшкина, дед Матвей сколачивал для помоек решетки, латал иструпелые, поросшие мхом крыши деревянных сараев и домов. Алексей подавал деду гвозди, доски, толь.
Праздничными, торжественными запомнились дни, когда дедушка, получив в домоуправлении деньги, водил Алексея на базар. К такому воскресному дню мать гладила дедушке нарядную, белую в черную полоску рубаху, доставал он летний из морской травы картуз, который купил еще до войны. Ради праздничного вида шел дедушка на муки и старательно брился, подкручивал усы.
Высокий картуз из морской травы, светлая рубаха, подпоясанная ремнем, преображали деда Матвея. Алексей гордился им. Ни у кого не было такого умного и красивого деда.
Базарный гвалт слышался издалека. Торговцы сидели чуть ли не за квартал от ворот. Как воробей, попрыгивал на костылях их сосед по дому одноногий барыга Володька Пупышев. Он тряс в поллитровой банке самодельными петушками и кричал:
— Рупь штука. Почти даром.
Алексей переглатывал слюну и отводил дедову руку с рублем, хотя ему страсть как хотелось отведать этого петушка.
— Не надо, что я маленький, — говорил Алексей.
— И маленькие, и большие — все берут, — лебезя перед дедом, говорил Володька и подавал для Алексея петушка побольше. Все-таки соседи.
Алексей наслаждался тающим во рту петушком, а дедушка затевал давний разговор о том, что пора Владимиру, молодому парню, бросать барахолку, и Владимир должен это понять. «Петушков» из вареного сахара продавать стыдно.
Володька хлопал себя по обрубку ноги, зашитому в штанину:
— Куда я на одной-то?
— Есть ведь и сидячая работа. Вон слепые щетки делают, — говорил дед.
Володька скучно отворачивался.
— И на бухгалтера выучиться можно, — не отставал дедушка от Володьки.