Свадебный круг: Роман. Книга вторая.
Шрифт:
Согнутая, будто лесина с порванными корнями, стонала бабка Домаха, всплескивая длинными руками. Она хотела распрямиться, но распрямиться не могла и только зашлась в кашле.
— Кхо, кхо, кхо, да куды ты, Анют? Не сходи с ума-то, девка! В чужи люди. Не дерьгай парнечка-то, испужаешь.
— Не пропадать жо тут, — рывком захлестывая концом шали шею, бросила в ответ мать.
— Хоть бы Олешку-то оставила. Гли-ко, парнечок не выспался, головку не держит. Матвей-то приедет, дак чо я скажу? Не езди, Олешенька, —
Леха и рад был никуда не выбираться из уютного тепла, да мать, нежалостливая и решительная, суя его вялые руки в рукава шубейки, неумолимо кричала:
— Чо как не живой, суй руки-то, — и злопамятно, будто не бабке, а так, никому, добавляла: — Оставайся тут, дак вовсе свету белого не взвидишь, подохнешь от работы.
В кути освещал розовым светом цигарки костистое лицо Мишуня. Он хрипло обрывал женщин:
— Чо раскудахтались-то, на пол-оборота сбавьте, а то… — но не договаривал, что «а то».
За окном позванивала железом лошадь, и раздавался скрип полозьев о снежный сумет, будто мяли тугой вилок капусты.
Мать под конец помягчела, скороговоркой бормотнула бабке Домахе виноватые слова, ткнулась губами в дряблую старушечью щеку. Алексей подтянул басовитым ревом.
— Ты-то чо, мужик? — удивился его плачу Мишуня. — В город ведь поедешь, там конфеты станешь есть, по кинам бегать.
Леха разинул рот, чтоб взреветь еще похлеще, да так, с открытым ртом, и онемел, услышав про конфеты.
Ночь была свирепая, мороз драл уши. Мишуня рассказывал потом, что гнал заиндевелого меринка, торопясь до свету проскочить опасное село Ильинское. Воровски покидала сестра Карюшкино. Любой встречный мог заступить дорогу, чтоб дознаться, куда это повез он сестру с сундуком в задке розвальней. Судейского работника Николая Филипповича Огородова, слышно, опять послали уполномоченным в Карюшкино. Этот все про все знает, раз-раз припрет к стенке: на каком таком основании уезжает доярка Нюра Рыжова? Уж не свекор ли председатель колхоза Матвей Степанович позволил оголять животноводство? А свекор и знать ничего не знает. Все Мишуня обтяпал.
В тайном, пришитом к нижней рубахе, глухо заколотом булавкой кармане лежала у матери драгоценная справка. Выхлопотал ее Мишуня, выпоив не одну бутылку водки секретарю сельсовета Минею Козыреву. Если дознается об этом Николай Филиппович Огородов, ой-ой как лихо будет Нюре, да и самому Минею напомнит Огородов знаменитые слова, которыми любливал Миней припугнуть нерадивых налогоплательщиков: вам эта туманность прогрессировать не будет!
Дорога бубном гудела под копытами лошади, в глазах Алексея расплывался угор с неясно темнеющими хороминами и тополями. В одном месте помаргивал желтый ранний огонек. Это, наверное, оплакивала свою разлуку с ним бабка Домаха.
На краю Карюшкина, около скотного двора, у матери вырвалось со стоном:
— Постой-ко, Мишунь, — и она пропала в темной дыре соломенного тамбура.
Алексей с Мишуней тоже побрели во двор. В банной парной непроглядности еле мизюрил подвешенный к стояку фонарь «летучая мышь». Сердито чавкая резиновыми сапожищами, заполошно бегали доярки: веснушчатая долгоносая задира Раиска и худая безответная Маруся Караулова. Могучей Раиске было жарко, руки по локоть голые, ворот тесной кофты расстегнут, на боку не выдержал ситчик упругого ее тела, пошла прореха по шву.
Коровы, узнав мать, обрадованно-умиротворенно помыкивали. Она погладила меж кривых рогов свою любимицу Вешку, напомнила пробегающей мимо Раиске:
— Не прогляди, скоро уж ей.
В недобрых глазах Раиски полыхнула усмешливая неприязнь.
— Тожо чо-нибудь знаем, — отрезала она и поджала губы.
Матери хотелось ладом расстаться с товарками, да не вышло: от обиды застлало глаза горьким туманом, забило чем-то горло — завсхлипывала.
— Дак ты, может, останешься? — сипло напомнил сестре Мишуня и облапил сердитую Раиску. — Ох ты, конопатенькая моя.
Раиска походя шевельнула плечом:
— От конопатого и слышу, — и еще локтем оборонилась от приставучих Мишуниных рук. Щуплого Мишуню качнуло к стене от Раискиного локотка.
— Убить ведь эдак-то можно, — с осуждением сказал он, изловчаясь, чтоб безопаснее ущипнуть Раиску. У него, молодого, занозистого, на уме была одна только озорь.
А мать рассказывала, как почувствовала отчаянную одинокость оттого, что покидала тайком свою деревню и мнилось — загинет одна в далеком чужом городе.
Теперь, шагая по насту, силился Алексей узнать, но не узнавал Карюшкино.
Была в памяти еще встреча с дедом Матвеем на вокзале, которой так боялась мать.
— Ну что, Анюта, надумала, выходит, бросить нас? — дрогнул обидой голос деда.
Мать диковато зыркнула глазами и не ответила. Тягостное молчание прервал сам Матвей Степанович.
— Воля твоя, — выдавил он пресекшимся голосом. — Знать, не по нутру тебе пришлись? Алеш-ку-то оставила бы, поди?
— Чо мешаться ему тут, — отрывисто бросила мать.
Этими словами резанула Матвея Степановича по
сердцу: родной внук да чтоб лишним стал!
Дед Матвей погладил Алексея тяжелой шершавой рукой по шапке, наколол до слез щеки своими большими, пахнущими махоркой, усами.
— Больно ты, дедко, колючий, — утершись, сказал недовольно Леха. — Состриг бы усы-то.
Этим он вроде примирил деда и мать.
— Наколол, ну, извини, я ведь изобидеть тебя не хотел, — вроде бы отвечая внуку, сказал Матвей Степанович снохе и подсадил Алексея в вагон. — Может, останешься с дедом-то, в Карюшкино поедем?