Свадебный круг: Роман. Книга вторая.
Шрифт:
Когда Алексей собрался уходить, Мария намотала на голову свои многочисленные платки и вышла с ним на улицу, чтоб показать, где был дедов дом.
— Дак уж ты бы, жданной, поговорил, — опять взмолилась она. — Может, перевезут нас. Дети, мол, от них отказалися.
— Поговорю, — пообещал Алексей и двинулся в обратный путь.
Удивительное дело, за каких-нибудь два часа, пока пробыл он у Карауловых, вовсе исчез наст, так верно и надежно державший его. Солнце успело уничтожить его крепость. Отойдя шагов десять от дома, Алексей провалился по пояс. Снег, сырой и тяжелый, не пускал. Алексей брел по
Наверное, самое благоразумное было вернуться в избу к Карауловым и посидеть там, пока мороз снова не схватит наст, но он, черпая валенками снег, выбиваясь из сил, пошел вперед. Тягостно было возвращаться к Карауловым.
Радуясь своей находчивости, Алексей под гору и на ровных местах катился бревнышком. Перед глазами то взметывалось бездонной синью небо, то возникал перед самым носом слюдяной блестящий снег. Ему казалось, что он катится быстро, а деревня была по-прежнему рядом, дорога же бесконечно далеко.
Обессилев, ложился на спину и смотрел в небо. Почему он такой земной и тяжелый? По безмятежному небу катился веселый гром. Блестящий, как ртутный шарик, самолет словно торил лыжню, оставляя две белые нити. Легко было летчику летать на скоростной машине, Алексей же страдал тут в карюшкинских снегах вовсе по-первобытному и мог завязнуть здесь навсегда.
Свекольным румянцем подкрасило белизну, сгустились очертания, резкими стали тени от деревьев, и начала жать стужа. Медленно, незаметно она сковала его пальто, мокрые брюки. На морозе гуще стала синева и четче прорисовывался контур леса, дальняя башня Ильинской церкви. Ранняя луна, как срез лимона, четкая по краю и бесплотная изнутри проступила на светлом еще небе. В это время он успел добраться до пегой трехстволой березы. Долго же он шел безобидные пять километров. За это время можно было долететь до Москвы и вернуться обратно.
Валенки, брюки и пальто закостенели и шуршали при каждом шаге. Казалось, кто-то бежит следом, уж не умирающий ли Илюня Караулов? Стало еще холоднее, и Алексей, стараясь согреться, потрусил. Надо было добраться до тракта, пока вовсе не потеряны силы.
Алексею казалось, что давным-давно должен быть тракт, а его все не было. Он все шел и шел, и не кончался смутно видный через заиндевевшие очки рубчатый гусеничный след.
Когда впереди заурчала машина, Алексей, что было сил, ринулся навстречу, однако ноги не подчинялись ему, подламывались. Алексей замахал руками и сипло заорал, чтоб машина остановилась. Он уговорит шофера, чтоб тот довез до Ильинского или даже до Ложкарей, иначе в своей заледенелой одежде Алексей застынет.
Машина не свернула, она шла прямо на него. А может, ему уже стало мерещиться? Алексей не отошел с дороги, он облапил радиатор медленно ползущего на него «газика», не в силах больше идти и даже упрашивать, чтоб его довезли.
— Пожалуйста, — пролепетал он.
Из открывшейся дверцы, словно в приятнейшем из снов, раздался голос Гарьки Сереброва. Серебров крыл друга на чем свет стоит, а того охватила расслабляющая радость, он улыбался и ничего не мог сказать.
— Паршивый интеллигент! Тюфяк! — кричал Серебров. — Ты зачем отпустил машину? Ведь тебе Маркелов дал ее на весь день. Ты бы подох тут, и сожрали бы тебя волки. И правильно бы сделали, потому что таким ослам на свете делать нечего.
Алексей глупо ухмылялся.
— Гаричек, милый, — счастливо лепетал он, цакая зубами. — Я замерз, я чуть не замерз.
Серебров, все такой же злой, затолкал Алексея в машину, сунул ему в руки плоскую бутылку коньяку.
— Пей, ошибка природы, студень, размазня!
Алексей послушно отпил из бутылки и, вернув ее, съежился. Озноб не проходил.
— Теперь будет тепло, — добрея, сказал Серебров, разворачивая «газик». — Печка заработает.
Серебров вел машину и поносил Алексея, усиленно подбирая все новые и новые ругательные слова.
— Какой идиот без лыж отправляется по такому снегу? Ты что, вовсе ничего не соображаешь? Надо брать лыжи, смазывать соляркой, и они хоть по воде пойдут.
Алексей был не в силах отругиваться, ему хотелось спать и еще ему хотелось, чтоб Гарька понял: если не будет деревень, исчезнут хорошие поэты и художники, потому что на асфальте они рождаются реже.
— Неужели тут никто никогда не будет жить? — вздыхал он. Серебров сердито покосился на Алексея.
— Кому нужны эти выморочные деревни, лягушачьи прудочки, — резал он, не сдерживая себя. — Говоришь, а ведь никто, ни ты, ни твои поэты жить тут не будут. Скажут: вот если бы асфальт, магазинчик… коньячок. Знаю я их. Одна болтовня это, Алексей Егорович! Вот давай, приезжай, живи! А то вздыхаешь.
Алексей обиженно примолк. Сереброву стало жалко его.
— А я вернулся домой, — сбавив злость, проговорил он, — тебя нет. Думаю, в Бугрянск удрал? Дядю Митю встретил. Он сказал, что ты в свое Карюшкино уехал с Капитоном, а Капитон в конторе. Алексей Егорович, мол, отпустил, там не проехать. Эх, ты!
Алексей это уже не слышал. Он спал мелко тряся головой на выбоинах, а Сереброву казалось, что тот возмущается его несогласием возрождать забытые деревни, и продолжал ворчать на Алексея.
В Ильинское Серебров въехал уже в полной темноте, хотел промчаться через село без остановки, но свет фар выхватил кусок дороги и женщину с закутанным в полосатое одеяльце ребенком, девчушку с чемоданчиком.
В женщине Серебров признал Веру и притормозил машину. У девчушки из-под подола пальто выставлялся белый халат. Медик. Она первой подбежала к машине и всполошенно затараторила:
— Довезите нас, пожалуйста, до Крутенки. Девочке очень плохо. Очень плохо.
Светом безжалостно слепило Вере глаза. Она, как слепая, вытянув руку, шла к машине с закутанным в одеяло ребенком. Серебров выскочил из кабины помочь, но Вера не отдала ношу.
Алексей сонно перебрался на заднее сиденье. Девчушка-медсестра поместилась рядом с ним, а Вера села рядом с Серебровым.
— Что с Танечкой? — спросил Серебров сдавленным голосом.
Вера в плаче затрясла головой и ничего не ответила.
Сжав зубы, Серебров повел машину, сосредоточенно глядя вперед. Вот так встреча!
— Быстрее, быстрее надо! — повторяла сзади совсем еще юная узкоглазая татарочка-медичка.
Вера, заплаканная, с темными подглазицами, прижималась губами к воспаленному темнобровому личику Танюшки и шептала, как молитву: