Свадебный круг: Роман. Книга вторая.
Шрифт:
— Ну, вот скажи мне, мудрец, что значит для тебя любовь к женщине? — выспрашивал он Алексея.
— Ну, не знаю, — озадачился Алексей. — Я ведь не спец, по-моему, это высочайшее из чувств, недаром вся поэзия взошла на любви…
— Ну, это по теории, — перебил его Серебров. — Это филология. А в жизни? Вот для меня любовь — мука. Лучше, наверное, так, без обязательств: встретились и разошлись, на паритетных началах, — проговорил Серебров и смолк, увидев по глазам Алексея, что тот его сейчас обругает.
— Да-а, —
Серебров не ответил. Они снова пошли в баню, и когда из-за пара не стало видно лица, Серебров проговорил сердитым, сдавленным голосом:
— Наверное, я говорил ерунду, но знаешь, Леша, ведь Танечка моя дочь. Ты дочь мою нес.
У Алексея замер занесенный в руке веник.
— Твоя дочь у Веры Николаевны? — спросил он, не понимая.
— Моя, — сказал Серебров. — Я боялся тебе сказать сразу, а теперь решил. Я, наверное, большой подлец, но это так.
Алексей бросил веник, выплеснул на себя шайку воды и, заикаясь от подступившего вдруг волнения, повторил:
— Твоя родная дочь?
— Моя родная.
— Но как же так? — Алексей растерянно сел на скамейку.
— Так получилось. Жизнь — не киносъемка, в ней дублей не бывает, — трудно проговорил Серебров из тумана, висящего над полком. — Так получилось вот, что есть у меня дочь.
Алексея рассердила эта расхожая фраза о дублях.
— А что же ты… Почему ты не женился? Ты для кого себя бережешь, для Надьки, что ли? — бросил он с презрением.
— Просто так получилось, что не мог я жениться. С Огородовым мы враги… — вырвалось у Сереброва. — Ты же знаешь, что это за фрукт.
Алексей знал, но слова друга не убедили его, он встал, навел в таз воды, поболтал в ней рукой.
— В общем-то это ведь подлость, — проговорил он наконец. — Ради тебя человек пошел на позор. Значит, она любила так, как никто тебя не любил и, может быть, никогда не полюбит. Определенно, Вера Николаевна — человек самоотверженный. Ты понимаешь?
Они забыли париться и молча сидели в предбаннике.
— С легким паром, парнечки! — заглянув к ним, бодренько крикнул дядя Митя, уже с порога заиграл «Прохожую» Ваня, понимающий, что помазкинская хваленая баня должна быть по всем правилам, с музыкой и песнями, чтобы его друг и однодеревенец Алексей Рыжов запомнил ее надолго. Алексей и Серебров вроде и слушали гармонь, и не хуже, чем обычно, пел дядя Митя, а беззаботность в этот день так и не спустилась на их души.
СОПЕРНИКИ
Осторожно подходила весна, долго по утрам примораживало: не знаешь, надевать ли привычную шапку или уже можно щеголять в берете. Днем мороз отпускал, и дорога растекалась грязью и ручьями. Серебров, прыгая через рваные мерзлые колеи, бежал каждое утро в мастерские, на машинный двор, где шла регулировка сеялок. Вот-вот потянет теплом, окончательно оголится от снега земля, и Федор Проклович Крахмалев на высоких местах, веретеях, затеет сев, а сеялки не готовы. Нет семяпроводов, и мчится Серебров в «Сельхозтехнику», христом-богом молит Ольгина, чтоб пожалел и дал их. А потом вдруг срочный маркеловский приказ:
— Жми, Гарольд Станиславович, за универсальными прикатывателями. Говорят, штука хорошая, хоть один выпроси у Чувашова.
И Серебров ехал в Тебеньки к Чувашову, просил прикатыватель. Но и в самые занятые дни выкраивал он часок, чтоб заглянуть в крутенскую больницу к дочери.
Нянечки привыкли к появлению Сереброва и охотно передавали гостинцы, иногда пускали в палату. У Сереброва что-то начинало теснить в груди, когда он видел Танечкино бледное личико с подвижными бровками, тянущиеся к нему ручонки.
Веру эти визиты сердили. Сначала она молча, с неодобрением терпела Сереброва, а однажды, встретив в больничной калитке, обрезала решительно и непримиримо:
— Вот что, Гарольд Станиславович, хватит. Больше не ходи. Танечка лепечет о тебе, а мне это не надо. Понимаешь? Ни к чему это, — и с мольбой прижала к груди руки.
Сереброву хотелось ласково взять эти руки в свои, но он не решился. В Вериных глазах стояло страдание, в голосе звучали досада и боль. Вот-вот прорвется слеза.
— Чем тебе из Ильинского ездить в такую даль, я по пути заскочу, — с показной успокаивающей простоватостью говорил Серебров. — Я ведь каждый день бываю в Крутенке.
— Не надо. Слышишь, не надо! — повторила Вера, и обида зазвенела в ее голосе.
Несмотря на запреты, Серебров продолжал заезжать в больницу. Содрав в раздевалке пахнущую машинами куртку, он накидывал поверх пиджака халат и с радостным волнением входил в палату. Танечка узнавала его и, встав в кроватке, печально улыбалась. Глазенки усталые, и такой разумный был взгляд, что у Сереброва каждый раз сжималось что-то в груди. Он, конечно, он был виноват в том, что у Танечки уже в два года был такой озабоченный, серьезный взгляд.
Серебров приносил дочери кукол, пластмассовых белок и зайцев, иногда ему удавалось почитать ей на разные голоса сказку «Три медведя». Девочка улыбалась. Но Сереброву казалось, что она смеялась не так, как смеются имеющие отцов ребятишки. Танечка долго его не отпускала, повторяя: «Иссе! иссе!» Он целовал ее клейкие от конфет пальчики, к которым прилипали какие-то пушинки.
— Еще — нельзя, машина ждет, — говорил он ласково и, разжимая пальчики, вставал. — Я тебе привезу Буратино. У него длинный нос и глупые глаза, а ты не плачь. Я обязательно привезу.