Свечи на ветру
Шрифт:
— Реб Самуил, — сказал я. — Я хочу отвезти в больницу курицу.
— Конечно. Сама она туда не попадет. Тем более прирезанная.
Он взял у меня курицу и вышел из горницы. Я остался наедине с Леей и ее спицами, шелестевшими в тишине, как ржаные колосья.
— А ваш Ошер где? — спросил я у Леи.
— Там же, — обронила сестра резника.
— В Испании? — вырвалось у меня.
— Да, — ответила она. — В Биробиджане.
Через некоторое время возвратился с прирезанной курицей реб Самуил. В правой
— Возьми свою птичку, — сказал он и протянул мне курицу. — В ней ни мяса, ни крови. А вот мой нож.
— Нож мне не нужен, — сказал я. Не хватает того, чтобы Самуил предложил мне стать резником.
— Да ты взгляни на него, взгляни, — посоветовал резник.
— Как молния, — буркнул я.
— Твоя бабушка сорок лет носила ко мне гусей.
— Бабушка была вами очень довольна, — невпопад похвалил я резника.
— Так вот, — понизил голос реб Самуил. — Индюков они, положим, отнимут. Гусей тоже. Кур переловят. А ножа я им не отдам. Если возбранят по нашему обычаю резать, я себя самого… — Реб Самуил не договорил, полосонул ножом в воздухе, около самой шеи, и бросил его на стол. Лея вздрогнула от неожиданности, посмотрела на него своими застывшими, никогда не плакавшими глазами и сказала:
— Не надо было плодить детей. У меня их нет и не будет.
Я шел по местечку с прирезанной курицей, и в душе у меня теплилась надежда встретить Юдифь. Напрасно я давал себе слово забыть ее. Позапрошлой ночью мне пришло в голову достать у служки Хаима воску и попробовать вылепить Юдифь, ее глаза и волосы, ее нос и губы. Вылеплю и буду день-деньской любоваться и говорить с ней, и даже гладить. Я очень хорошо помню ее лицо и за сходство ручаюсь. Уж если полицейский Гедрайтис получился у меня как вылитый — даже лучше, чем в жизни — то с Юдифь я и подавно справлюсь.
Надо зайти в молельню и попросить у Хаима свечных огарков. У него их предостаточно.
До синагоги оставалось шагов пятьдесят, не больше, как вдруг на моем пути вырос Ассир Гилельс. Я хотел было свернуть в переулок и задами выйти к молельне, но Ассир припустился за мной и догнал возле булочной Файна.
— У меня к тебе дело, Даниил, — сказал Ассир и воровато оглянулся.
— Ничего не получится, — отрубил я.
— Да ты выслушай меня.
Никакой охоты слушать Ассира у меня не было. Разве не он заставил меня топать босиком по снегу?
— Мне некогда, — сказал я. — Мне надо курицу варить.
— Сваришь ты свою курицу, — сказал сын мясника. — Зайдем за угол.
Мы зашли за угол, и Ассир снова воровато оглянулся.
— Чего ты все время оглядываешься, как беглый каторжник. За тобой же не гонятся.
— Гонятся. Выручи меня, Даниил!
— Мне надо курицу варить, — не сдавался я.
— Причем тут курица?
— Притом.
— Да нет, — сказал
— Чего ж тебе от меня нужно?
— Денег, — искренне признался Ассир и, не давая мне опомниться, добавил: — Я слышал, будто ты на американцах неплохо заработал.
— Кое-что заработал, — сказал я не без гордости.
— Одолжи мне свои доллары. Я тебе дам расписку.
— Зачем?
— Зачем нужна расписка?
— Не расписка, а доллары.
— Нужно, — сказал сын мясника.
— Не могу. Я собираюсь сшить пальто.
— Я тебе свое отдам. И коньки впридачу. Только одолжи, — взмолился Ассир.
— Разве у твоего отца нет денег?
— Его деньги не годятся. Мой отец ни о чем не должен знать, понимаешь.
— Ты что, женишься?
— Нет.
— На что же тебе доллары?
— Какая тебе разница.
— Как хочешь. Я спешу. Мне надо курицу варить.
— Хорошо, хорошо, — зачастил Ассир.
Его красное лицо нахмурилось, а карие, вечно заспанные глаза лихорадочно заблестели.
— Я собираюсь отсюда уехать. Насовсем.
— Как же ты мне вернешь долг, если ты уезжаешь насовсем? — спросил я.
— Я тебе его пришлю.
— Почему бы тебе не одолжить у других? У Шенделя Ойзермана, например.
— Ты единственный, который может дать мне деньги без всяких условий. Шендель одалживает только на еврейские дела.
— А твое дело какое?
— Мое дело? Смешанное, — сказал Ассир.
— Тогда проси взаймы у литовцев.
— И литовцы не дадут.
— Откуда ты знаешь?
— Кому охота тягаться с приставом, — проворчал сын мясника. — Ты замучил меня своими вопросами.
— Ничего не поделаешь. На базаре всегда задают много вопросов.
— Но мы же не на базаре, — воскликнул Ассир. — Я уезжаю не один. С Кристиной, — выбился из сил Ассир.
— Вот оно что!
— Только смотри: никому ни слова.
— Надо было влюбиться в еврейку. Это обошлось бы тебе дешевле, — съязвил я.
— А может, мне еврейки не нравятся. Толстые, носатые, крикливы, как вороны.
— А мать у тебя цыганка? Зачем ты ее обижаешь?
— Никого я не обижаю. Просто любовь не спрашивает, — простонал Ассир. — Выручи. На первых порах нам хватит. Потом я куда-нибудь устроюсь на работу.
— А Кристина согласна?
— Когда будут деньги, она согласится.
Странное дело, но обида, которую я затаил на Ассира после того, как он разул меня посреди улицы, улетучилась, испарилась, и от его исповеди, сбивчивой и смятенной, у меня на душе стало легко, и эта легкость передавалась всему вокруг: и ободранной стене булочной, и жестяным крышам, заваленным снегом, и самому небосводу, высокому и недосягаемо близкому, как любовь.
— Ладно, — сказал я. — Приходи завтра вечером.