Свечи на ветру
Шрифт:
Ассир бросился ко мне и захлопал меня по плечу своей белой изнеженной рукой, невесть чем приманившей к себе Кристину.
— Я дам тебе расписку. Ей-богу.
— Не надо мне расписки, — сказал я. — Кто же расписывается в собственной честности? Только жулики.
Ассир опрометью помчался из переулка к гимназии, чтобы подкараулить Кристину и сообщить ей про мои доллары, как про родительское благословение.
Бедные, бедные! Все равно им не удастся отсюда уехать. Господин пристав снарядит погоню, и Кристину с Ассиром вернут
Но почему, почему, думал я, их должны разлучить? Разве господь бог не один на всех, как птицы, деревья, как ветер? Если есть отдельный господь у мясника Гилельса и отдельный у господина пристава, неужели они не могут выбрать свободную минуту и договориться. Уж кто-кто, а боги не должны разлучать тех, кто любит.
С такими мыслями я вошел в молельню, и служка Хаим страшно возмутился, увидев меня с окровавленной курицей.
— Как ты посмел войти в божий дом с этой дрянью!
— Эта дрянь кошерная, — успокоил я Хаима. — Я только что от резника.
— Сейчас же вынеси ее за порог и зарой в снег! — В заикании служки слышались далекие перекаты грома.
— Да я к вам на минуточку.
— Ничего не хочу знать.
Пришлось зарыть курицу в сугроб — благо снега под окнами синагоги было полно.
Как я ни зарекался не приходить к Хаиму, судьба то и дело сталкивала меня с ним. Если не считать могильщика, он был единственным человеком в местечке, связывавшим меня с той канувшей в небытие порой, когда меня укрывали от всех бед и напастей тяжелые и теплые крылья бабушки, когда я мечтал стать птицей, подняться в небеса и парить над синагогой, над рыночной площадью и над костелом.
Вместе с Иосифом Хаим учил меня уму-разуму. В отличие от могильщика, разглагольствовавшего по вечерам о преимуществах лопаты, Хаим напирал на веру, рассказывал о тех, кто принял за нее смертные муки, и мне было интересно слушать о кострах в Испании или о жестокосердных римлянах, осквернивших святую землю. Все это — и костры, и римляне — было далеко от местечка, от унылого кладбища, утопавшего в снегу или в травах, но я живо представлял себе и огонь, лизавший упрямые кости, и топот ног, сотрясавший окрестности святого города — Иерусалима.
— Реб Хаим, куда вы деваете свечные огарки? — спросил я, когда служка соблаговолил меня выслушать.
— А что?
— Я их у вас куплю.
— А я не продаю, — сказал Хаим.
— Тогда отдайте даром.
— Чтобы совершить грех?
— Разве благодеянье — грех?
— Ты мне зубы не заговаривай. Думаешь, я не знаю, на что тебе понадобились свечные огарки. Сколько раз я тебе говорил: только господь бог мог создать кого-нибудь по образу своему и подобию. Простому же смертному не позволено тягаться с всевышним.
— Всевышний?
— Да отсохнет у тебя язык, — проворчал Хаим. — Кого ты на сей раз собрался вылепить?
— Вас, — сказал я.
— Меня уже давно вылепили, — служка прищурился и, как бы сквозь сон, пробормотал: — Ты хочешь вылепить ее.
— Да, — признался я.
— Вылепи ее в своих мыслях.
— Давно вылепил.
— Вылепи ее в своем сердце.
— И там вылепил.
— А ты не спеши, не хвастай. Иную всю жизнь лепишь, а она о том и не догадывается. Лепишь, лепишь, пока не приходит день и все рассыпается в прах.
Я был уверен, что Хаим сейчас начнет вспоминать Латвию, табачную фабрику и дочь хозяина, в которую был кощунственно влюблен, но служка пожевал губами, поежился и сказал:
— Скорей бы холода прошли. Уж очень долго они длятся.
— Может, все-таки отдадите мне огарки?
— Нет, — сказал Хаим.
— А почему у них по-другому?
— У кого? — не сразу сообразил служка.
— В костеле.
— Ты, оказывается, в костел ходишь?
— Да никуда я не хожу. Зашел разок с Пранасом из любопытства.
— Любопытство вас погубит, — проворчал Хаим. — Будь оно проклято!
— Какие там красивые картины! А статуи!
— Только и ищете предлог, чтобы перестать быть евреями. Искус велик! Вас и картинами пытают, и женщинами, и даже прическами… Долой бороду, долой душу! Чего ж ты ждешь? Крестись! Будешь денно и нощно прелюбодействовать, малевать и ваять. Их бог разрешает.
— А сколько, реб Хаим, вообще богов?
— У меня один. И пребудет вовеки.
— А у господина пристава?
— Другой.
— Что же получается: только у нас в местечке два бога. Сколько же их на белом свете?
— Не знаю.
— Один запрещает, другой разрешает. Какие же они боги, если не могут примириться?
— Тебе, Даниил, надо сходить в баню, — сказал Хаим, сильно заикаясь.
— Зачем?
— Попариться.
— А я недавно парился, — ответил я, не понимая, куда он клонит.
— Не похоже, — произнес служка. — Сходи еще раз, заберись на верхний полок. Может, он и выйдет из тебя.
— Кто?
— Червь сомнения, — серьезно сказал Хаим.
Огарков он так мне и не дал. Ничего не поделаешь — придется потратиться на свечи. Свечи — не мрамор, не разорюсь.
По дороге домой я решил еще зайти в парикмахерскую. Пусть Лео пострижет меня, не ехать же с такими патлами в город, шапка не налезает.
Над дверью парикмахерской скрипела прежняя вывеска: «Мужской мастер Арон Дамский из Парижа», и, судя по ней, борьба Паровозника с Рохэ пока не принесла ему успеха.
— Кур я стригу только за доллары, — осклабился Лео, когда я вошел и положил под столик птицу. — Присаживайся, Даниил! В один момент доделаю товарища Пинхоса и примусь за тебя.