Свет мира
Шрифт:
— Лучше бы мне вовсе не родиться, — прошептала она и спрятала лицо у него на плече. — Совсем.
— Что случилось? — спросил он.
— Ничего, — сказала она. — Ничего. Ничего. Я не могла уснуть. Прости меня.
— Поцелуй меня, — попросил он.
Несколько минут они целовались, потом она спросила:
— А ты не втюрился в эту девицу, что водит дружбу с духами? Скажи, что нет.
— Нет, — сказал он.
— Ну, тогда все в порядке, врунья и притворщица эта ангелица. Когда я раздобуду пшеничной муки, я испеку тебе блинчики в тысячи раз вкуснее,
— Нехорошо так говорить об этой несчастной девушке — сказал Оулавюр Каурасон. — Если бы она не вылечила меня, я бы, наверное, никогда не познакомился с тобой.
— Ну, если она способна вылечить хотя бы одного человека от насморка, значит, я могу освободить весь мир от смерти и от сатаны…
— Все-таки с твоей стороны было не очень красиво кричать нам вслед, когда мы просто шли по дороге, и обзывать меня тронутым…
— Прости меня! Ты меня ненавидишь?
— Я тебя люблю, — сказал он.
— Чего она от тебя хотела? — спросила девушка.
— Это неважно, — ответил он. — Ничего она от меня не хотела. Просто ей нужно было поговорить немного со мной, ведь я не так давно провел ночь у них в Камбаре. Не спрашивай больше об этом. Целуй.
Но девушка, стоявшая днем в дверях, не хотела больше, целоваться.
— Значит, ты все-таки врешь, ну кто бы мог этому поверить, ведь у тебя такие голубые глаза, — сказала она.
— Нет, — сказал он. — Я не умею врать. Просто я не знаю, что такое правда. Я всегда стараюсь говорить так, чтобы причинить как можно меньше вреда и Богу и людям.
— Ну, я-то отлично знаю, чего она хотела. Этой колдунье нужно только одно. Я видела, как она сбежала с кладбищенского бала у нас в Свидинсвике с одним мужчиной, хотя была темная ночь и мела метель.
— Она? — удивился скальд. — Я не верю.
— Она хотела переспать с тобой, это ясно, — заявила девушка.
— Как ты можешь так дурно о ней думать? — спросил он.
Она прильнула к нему и сказала:
— Я просто рехнулась. Господи Иисусе, уж лучше бы мне и вовсе не родиться. — И поцеловала его.
Он любил ее всем сердцем, навеки, он был готов пожертвовать ради нее жизнью, пройти сквозь огонь и воду, хотел, чтобы ничто-ничто никогда-никогда не могло разлучить их. Но она вдруг снова стала грустной, даже испуганной, вздрогнула, отстранилась от него, широко открыла глаза и спросила в ужасе, не глядя на него:
— Это плохо?
— Нет, — ответил он, не понимая, о чем она говорит. — Это прекрасно.
— Зачем я родилась на свет? — спросила она.
— Чтобы любить, — ответил он.
— О Господи, — сказала она.
— Нет, — ответил он богохульствуя, — только ты и я.
— Скажи, что я сошла с ума, — попросила она, — и я уйду.
— Любовь всегда права, — сказал он. — Все, что ты делаешь, правильно.
— Я вовсе и не думала о тебе, я уложила ребятишек спать и даже не думала о тебе, отец уже храпел, я и не думала о тебе, даже ни разу не вспомнила. Я легла и долго-долго
— Ты думала о том, чтобы это прибежище ветров превратить в замок в Царстве Лета, — сказал скальд.
— Я подумала, что раз уж весь поселок считает, что он приходит ко мне по ночам, то лучше для разнообразия я приду к нему. Я открыла окно над своей постелью и выпрыгнула, чтобы отец и ребятишки не проснулись. И побежала на берег с мешком, как будто мне надо набрать водорослей. Кто говорил о том, что пройдет сквозь воду? Это я шла вброд. Я шла между скал прямо по воде — ведь был прилив, — чтобы меня никто не заметил. Разве ты не видишь, что у меня мокрые ноги? Наверное, я просто спятила в эту белую ночь.
— Ты пришла, чтобы подарить мне драгоценнейшее сокровище жизни и сделать меня его владельцем, — сказал скальд.
— Нет, — ответила она. — Я пришла, чтобы услышать, как ты дышишь. Дыши!
— А несколько дней подряд ты не хотела мне улыбнуться и гнала меня прочь, — прошептал он ей на ухо.
— Когда человек влюблен, ему не до смеха; если он смеется — значит, он не влюблен, — ответила она, прибавив по старой привычке «ха-ха-ха», но это был не смех.
— А сегодня ты кричала мне вслед и натравила на меня ребятишек.
— О, ты ведь великий скальд, ты понимаешь все и вместе с тем ничего не понимаешь. Таких, как ты, больше нет, я не виновата, что ты так на меня действуешь, никогда в жизни я не поступала столь глупо, я прекрасно знаю, что этого делать нельзя, что я не должна, не хочу, что тебе всего семнадцать, а мне восемнадцать и что у нас нет денег, и все-таки я люблю тебя так, что даже ненавижу, вот провалиться мне на этом месте; любовь — это дикий зверь; я просто сама не своя; я шла по колено в воде между скал, чтобы меня никто не видел; когда человек влюблен, он все равно что преступник, клянусь тебе, я могла бы убить кого-нибудь или обокрасть, вот какая я дурная. Разве ты не видишь, что у меня под платьем ничего нет, милый!
Утром Хоульмфридур с Чердака молча подала ему кофе и продолжала заниматься своими делами. Он не смел взглянуть на нее, но слышал, как она громко покашливает, и в ее покашливании звучали высокие серебряные нотки, словно она была где-то далеко-далеко отсюда. И все-таки теперь он сильнее ощущал ее присутствие, чем раньше. Переживания этой ночи открыли ему новые чувства. Мир стал иным, чем прежде, всех мужчин и всех женщин он видел теперь в новом свете, неожиданно он обнаружил, что сидит и думает о том, какова она, эта женщина, и ему в то же мгновенье стало стыдно. Ее лицо — это непостижимое единство отчуждения и близости, страсти и самоотречения, любопытства и безразличия, это неразрывное волшебное созвучие согласия и отрицания, — скальду вдруг показалось, что ни одно лицо никогда еще не значило для него так много, что, в сущности, ее лицо значит для него гораздо больше, чем его собственное, но он изменил ее лицу, изменил ей и был убежден, что ей это уже известно, что ей известно все-все.