Свет не без добрых людей
Шрифт:
– Брось, Верка, кривляться. Тут твои друзья. Как будто ты никогда не пила!
Неистовствовал магнитофон. Казалось, ленте, исторгающей какие-то визгливые звуки, которые трудно было назвать музыкой, не будет конца. Певцы были безголосые, нахальные, претенциозные, под стать джазу. Какой-то надтреснутый, дребезжащий голос мужчины исполнял гимн частной торговки времен нэпа, предлагающей покупателям свои бублики. Лика шумно восторгалась:
– Бесподобно!.. Нет, это гениально!..
– Такую запись вы не купите ни за какие деньги, - пояснял
– На два этюда выменял.
Вера не находила ни в музыке, ни в голосе певца ничего не только "бесподобного", но даже сносного. К тому же выяснилось, что поет совсем не мужчина, а женщина, модная певица какого-то заокеанского кабаре, Роман хитро посмеивался:
– Ну и ну. А я думал, что это мужчина.
А магнитофон надрывался.
Ну, целуй, не балуй,Что нам думать о завтрашнем дне.Счастье дай, приласкай,Будем жить, будем жить, как во сне,Макс спросил Веру:
– Вам не нравится?
Она не стала лгать, ответила откровенно:
– Я не хочу жить, "как во сне", мне хочется думать о завтрашнем дне.
– Святая наивность!
– воскликнул Радик на ее слова и пропел: - "Что день грядущий мне готовит?.." Я не знаю. И вы не знаете. И никто не знает. И не надо. Ничего не надо: ни философий, ни агитаций, ни лозунгов. Надоело!.. Устарело!.. Осточертело…
Его неожиданную вспышку, так удивившую Веру, погасила Лика, капризно сморщив носик:
– Да погоди же ты, Радик, не мешай слушать…
Кто-то, должно быть эмигрант из трактирного джаза, на окостеневшем русском языке исполнял популярную русскую народную песню "Помню я еще молодушкой была". Вера знала эту песню, любимую песню своей мамы. Ей нравилась ее полнозвучная, нежная мелодия, трогательно задумчивая и плавная, нравились простые, незатейливые народные слова. А тут… Веру покоробило. Мелодия была исковеркана, изуродована, переделана на кабацкий лад, слова перевраны. Чудесная песня была обесчещена и растоптана, и это так больно задело Веру, точно ее оскорбили, наплевали в душу. Она вдруг посмотрела почему-то на Романа жестоко, гневно, точно он был виноват в таком недопустимом кощунстве над русской песней, но Роман понял ее взгляд, ее состояние и чувство, ответил краткой фразой единомышленника:
– Чем нас Америка-то снабжает.
И Вера увидела в нем своего союзника.
Потом были еще тосты: за поэтический талант Лики, за здоровье и щедрую душу Авы, за прелестную Эллочку, за будущую всемирную славу Радика, за новых друзей - Веру и Романа. Вера сидела напротив Романа и все время чувствовала на себе его пристальный взгляд. На ухаживания Лики он не обращал внимания, слушал ее рассеянно, она что-то говорила ему вполголоса, задорно хохотала. Лику попросили прочитать свои стихи, и она охотно выполнила просьбу.
–
– Первое называется "Город грядущего".
Лика широко раскрыла посоловевшие глаза и начала с глухим надрывом:
– "Город большой и больной одышкой смотрит на небо. Там, в недоступном ему просторе, плывут облака и парят птицы. Они свободны. Город завидует облакам и птицам, он тоже хочет быть свободным. Ему бы подняться в жемчужную высь, но груз мещанского уюта крепко прижал его к земле и не дает расправить крылья.
Шифоньеры, заваленные барахлом, стеллажи, заставленные скучными, серыми книгами, тяжелыми и никому не нужными, окна, закрытые фикусами, комнаты, заполненные коврами, фарфором и хрусталем, головы, набитые плесенью и пылью старых предрассудков, вкусов и привычек, - все эти тяжелые камни лежат в утробе города и мешают ему расправить крылья.
Город жаждет свободы. Человек рвется в лазоревый простор! Мой ровесник полетит в космос и, возвратясь на землю, освободит город от вериг мещанского булыжника.
Город расправит крылья. Легкий, свободный от условностей и запретов, город породнится с птицами и облаками - новый город моего поколения".
Ей аплодировали, кричали "браво", трескуче чокались глиняными бокалами. Лика отхлебнула вина и объявила:
– И еще одно, коротенькое: "Любовь моя".
Она встала, положила свою маленькую ручку на плечо Романа и начала тихо, таинственно:
– "В моей груди бьется птичка. Бьется и поет. Ты слышишь? Это ее песня. Это мое сердце. Птичка поет про любовь, нежную и свободную.
Птицы умеют любить, как никто в мире.
Хочешь, я подарю тебе мою птичку? Ты посадишь ее рядом со своей. Пусть они вместе поют нам с тобой вечную и неугасимую песню любви.
В твоей груди. В моей груди.
В нашей груди!.."
Макс спросил Веру:
– Нравится?
Она ответила неопределенно:
– Любопытно.
– И только?..
– удивился Макс такой сдержанной оценке.
– По-моему, это гениально. Это философские стихи - глубина! Широта! Разве можно их сравнить с рифмованной трескотней на злобу дня десятков нынешних поэтических кузнечиков?! Как, Роман, военные моряки оценят эти стихи?
Роман Архипов был прям и откровенен. И сказал, что думал:
– На флоте, пожалуй, не поймут.
– Ну да, там надо: "И песня и стих - это бомба и знамя", - кричал изрядно захмелевший Илья.
– Верно: и бомба и знамя нужны матросу, - согласился Роман.
– И любовь?
– Это спросила Лика, кокетливо улыбаясь масляными глазками.
– А разве любовь, Ромочка, не нужна матросу?
– Нужна и очень нужна, - ответил Роман.
– Только не всякая.
– Примитивная…
– Любовь Татьяны Лариной?