Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

После нескольких отказов, полученных в других домах, Тимофей Андреевич привел меня к себе— рядом с его комнатой в подвале строения близ кладбища имелась пустовавшая каморка, имевшая единственное окно на улицу, в которое виднелись ноги прохожих. Вся обстановка состояла из деревянных некрашеных стола и скамейки, у одной стены также стояла железная койка; для нее хозяйка за допол­нительную плату предоставила матрац, набитый соломой из хлева. Деваться мне было некуда, дни бежали за днями, и я поселился в ка­морке. В конце сентября я смог заняться переводом лоций.

160

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Работа над переводом лоций Ахмада ибн Маджида и увлекала, и томила. Я чувствовал удовлетворение, сознавая, что она вводит в науку свежий и важный материал, который дает основание пересмотреть старые, но все еще живые, узаконенные традицией взгляды на арабов как на сухопутный народ. Действительно, ведь вот как въедаются в общественное сознание предрассудки! В книгах, докладах, лекциях — везде одно и то же: мерно колыхающиеся в песках караваны верблю­дов, дворцы в тенистых садах, мечети с узорными минаретами, пест­рые базары — вот лицо громадной империи, простершейся от Пире­неев до Инда; стрельчатые арки мавзолеев, украшенные шедеврами каменной каллиграфии, стихи, пронизанные тонким ароматом наме­ков, благоухающие глубоким чувством, переливающие в своем лоне бесценную инкрустацию из вечных мыслей сочинения по разным об­ластям знания, хрустальными родниками вливающиеся в исток евро­пейской науки, — лицо арабской культуры.

Но ведь море, море, бьющееся в берега Аравии с востока, юга и запада, омывающее Сирию и Египет, Алжир, Марокко, Испанию — неужели страх перед ним был у арабов сильнее страсти к познанию мира, сильнее даже грубой необходимости обмениваться товарами с дальним восточным миром? «Да, — отвечают ученые-арабисты, — это так». «Ислам боится моря; с самого начала он был подавлен ощущени­ем морского превосходства неверных и практически почти не прила­гал никаких усилий, чтобы оспорить их господство» — это слова Мар­тина Хартмана (1913 год). «Мусульмане... не слывут большими люби­телями морского дела»,— так отозвался Бернар Kappa де Во в 1921 году. «Моря арабы не любили», это говорит... да, это сказал Игнатий Юлианович Крачковский в работе 1937 года «Арабская культура в Испании». Какое единодушие и какие имена! Я опускаю усталую голо­ву на листы своей диссертации, потом поднимаю глаза к тусклому окну над столом. Во мне рождаются возбужденные вопросы, и на каж­дый, как на игральную карту карта козырной масти, ложится вообра­жаемый ответ, то, что я мог бы услышать от корифеев. «Позвольте, но вот эти семь путешествий Синдбада-морехода, описанные в "Тысяче и одной ночи"... разве рассказ о них не отражает развитой навигацион­ной практики?» — «Нет, батенька, это просто литературный прием: для разнообразия часть сказок перенесли действием с суши на море. Понимаете? Острота ситуаций... И заметьте: это сказки. Синдбад — сказочный персонаж». Мне видятся лица моих собеседников, их вы­ражение — то учтиво-холодное, то снисходительное, то озабоченное,

Три арабские лоции

161

проникнутое искренним желанием уберечь меня от сильного увлече­ния новой идеей. Игнатий Юлианович в разговорах со мной то и дело употребляет слова: «Трезвость... Осторожность... Неторопливость...» Да, конечно... Игнатий Юлианович, но нельзя же приказать свежему вихрю дуть с меньшей силой, чем он дует! Увлеченность пройдет, ее сменят именно трезвость, осторожность, неторопливость, и очень скоро. Уже сейчас — видели бы вы! — по скольку раз я перечитываю каждый стих из рукописи лоций, прежде чем записать перевод, как долго думаю над книгами, прежде чем сформируется мое отношение, запишется моя мысль! Но увлеченность дает крылья, нужные для того, чтобы взлететь над миром привычных представлений, взглянуть на него сверху острым и недоверчивым глазом. «Сомневаюсь — значит, мыслю...» И вопросы продолжаются.

О, у меня их много! «Скажите... Ну, а вот морские рассказы деся­того века, судовладелец Бузург ибн Шахрияр... Это тоже фанта­зия?»— «Трудно сказать, знаете... Какая-то доля реальности здесь, может быть, и есть, но вряд ли она значительна: ведь восточные моря­ки не ходили в открытое море...» — «Почему вы так думаете?» — «Это общеизвестно. Потом, Бузург ибн Шахрияр... Обратите внимание, ведь это персидское имя, не арабское...» — «Но рассказы-то написаны по-арабски!» — «Ну и что же, тогда каждый мало-мальски образован­ный человек писал по-арабски, будь он еврей или перс». — «А Фирдо­уси?» — «Так то Фирдоуси!..» — «Ну, а каким путем арабы смогли за­воевать средиземноморские острова?» — «Каким? Нанимая суда в Сирии или еще где-то там: в Восточном Средиземноморье судострое­ние было развито исстари, вспомните "корабли Библа"... Нанимали и местных капитанов, сами-то арабы — какие они моряки!» — «А сооб­щения географов? Ал-Мас'уди говорит о плавании из Восточной Аф­рики в Оман, ал-Идриси упоминает о плавании "Соблазненных" в Атлантическом океане, вот еще в девятом веке Ибн Вахб...» — «Все это достаточно туманно, друг мой. Такие разрозненные сведения надо принимать с большой осторожностью, речь идет, по-видимому, о единичных, случайных актах...» — «Не слишком ли много случайно­го?» — «Нет, его слишком мало для концепции, которую вам хотелось бы построить». — «Ну, хорошо. Но адмирал Сиди Али Челеби...» — «Челеби — это уже другое дело. Но ведь он представитель турецкого мореплавания...»— «Челеби в своей "Энциклопедии небес и морей" опирается на арабские источники, он сам говорит об этом». — «Ах, это те самые источники, которые, как установил великий Рено, до нас не

162

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

дошли?» — «Да.... Точнее, он не дошел до них: ведь четыре из пяти арабских сочинений, на которые опирается Челеби, заключены в руко­писи, поступившей в парижскую Национальную библиотеку еще в восемнадцатом веке, вспомните упоминание Аскари в 1732 году... А в 1860, еще при жизни Рено, Национальная библиотека приобрела вто­рую рукопись, где сохранился и последний, пятый, из называемых турецким адмиралом трактатов — "Книга польз" лоцмана Ахмада ибн Маджида, пятнадцатый век! Так что все арабские источники энцикло­педии Челеби находились у французского корифея буквально под руками в течение всей его жизни (он умер в 1867 году), и вот загад­ка — как мог он не наткнуться на них, не оценить, не обнародовать их, этот создатель знаменитого «Introduction gйnйrale a la gйographie des Ori-entaux»1?— «Вряд ли эти давние документы сейчас поддаются рас­шифровке. Вспомните авторитетное мнение де Слэна, высказанное им в каталоге, а ведь это уже 1883-1895 годы: «Язык трактата растянут и насыщен техническими терминами, смысл которых понятен лишь плававшим по Индийскому океану». Так сказано об упомянутой вами «Книге польз», но, по-видимому, это можно отнести и к остальным произведениям сей достаточно темной литературы...»— «Хорошо, оставим пока вопрос о сложности текста! Но после 1912 года, когда Ферран впервые вытащил на свет божий эти две рукописи старых арабских лоцманов — впервые после того, как одна из них недвижи­мо пролежала в парижском хранилище полвека, а другая — двести лет, — разве не ясно, что такие сложные мореходные руководства не могли возникнуть в арабской среде случайно? Экономическая необ­ходимость порождает навигационную практику; последняя создает соответствующую литературу. Значит, уже самый факт наличия этой литературы еще до раскрытия внутренних деталей дает право видеть историю арабов не совсем такой, какой она рисовалась нам на уни­верситетской скамье, тут есть нечто совсем новое, не знаю еще его объема и всех его черт, далеко не знаю... Но оно есть, и придет в наши книги...»

Я приникаю к своим внутренним голосам, чтобы услышать вто­рой: возражение оттачивает мысль. Но корифеи смолкли! Я напря­женно и жадно слушаю тишину.

Да, диссертация стоит и большего, гораздо большего, чем я успел ей дать до сих пор.

Три арабские лоции

163

Но работа над ней и томила. Нередко меня начинали раздражать и малопонятный морской язык, и множество непривычных географи­ческих и звездных имен, и напряжение от постоянной временной и пространственной абстракции, и даже нарушения классического стиля в письме рукописи. Пальцы тоскливо пересчитывали груду непрочи­танных листов: еще много! Уже далеко отступила тьма, окутывавшая первые страницы лоций, уже глаза и ум проникли в самые дебри тек­ста, уже, кажется, можешь умозрительно охватить весь документ, — ан нет, не покорил ты его еще, и столько чуждого, непонятного глядит из каждого угла впереди!

Усталость.

В такие минуты я вставал из-за стола и принимался ходить по сво­ему подвалу. Сгущались осенние сумерки, а свет дадут только в восемь вечера. Хорошо так сумерничать: ходить и думать.

О чем?

Да обо всем. Тему не выбираешь, она сама приходит. Хорошо ду­мать мелодиями; переливающимся блеском слов; то строгим, то скользящим ритмом строф-когорт. И вновь Аррани:

Кто бился здесь? Кто крови алкал? В руинах церкви, нежно бел, Одетый в мрамор скорбный ангел Непостижимо уцелел.

Здесь шли бои. Бежали люди, Чтоб от войны детей спасти, И лязг мечей, и трупов груды Пересекали им пути.

Здесь шли бои. Свергались храмы,

Где проповедали любовь,

В камнях руин зияли ямы,

И меж камней струилась кровь.

.. .Война ушла. В покое сонном Все заросло и умер звук. Здесь хорошо молчать влюбленным, Здесь разговоры губ и рук.

Над кашкой бабочка летает, Едва жужжит мохнатый жук,

164

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Пасутся козы, и сплетает Упруго сеть свою паук.

В полдневном зное все застыло. Где лязг и вопли, взмах и кровь? Ах, неужели это было И неужели будет вновь?

Здесь всё, упав, устало дремлет И ангел, страж земному сну, В застывшей длани крест подъемлет, Благословляя тишину.

Проходили недели. Я переводил Аррани в тихие вечерние часы отдыха от работы над диссертацией, медленно, вдумчиво отбирая точ­ные слова для воссоздания аромата подлинников.

После сумеречных бдений я возвращался к лоциям Ахмада ибн Маджида освеженный, радостный.