Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

— Пахан, я же не к тебе пристаю, чего ты...

— Что-о? Пристал бы ты ко мне, я бы через пять минут играл то­бой в футбол! Мразь, отойдешь ты, наконец?

Человек привстал с чемодана. Уголовник, недовольно сопя, вер­нулся на свое место. Спасенный старик перекрестился и стал быстро что-то вынимать из ящика и жевать. Желтоватое лицо его спасителя повернулось ко мне:

— Вот ведь! Сам в тюрьму попал, а другого заключенного грабить хочет!

— Да уж, добро бы фитиль, доходяга, — проговорил я. — Добро бы оголодал, а то ведь ряшка-то сытая, мордоворот кирпича просит! И вот лезет барданы курочить...

Пронзительные глаза оглядели меня с любопытством:

— Давно сидите?

— Шесть лет по тюрьмам-лагерям, два с половиной в ссылке, два с половиной под негласным надзором и вот полгода новой тюрьмы — итого: одиннадцать с половиной годочков.

— Я вас обогнал! — засмеялся собеседник. — У меня уже таких годочков тринадцать.

Так мы познакомились. Геннадий Сергеевич Воробьев, сын псковского крестьянина, в 1925 году, двадцати лет, вступил в партию. Стал журналистом, членом редколлегии ленинградского журнала «Во­круг света», в те годы одноименный журнал выходил и в Москве. Убе­жденный коммунист, он и сына своего назвал необычным именем Лори: Ленин — организатор революционного интернационализма. А в

Вновь на восток

189

1936 году стал одной из первых жертв поднимавшейся волны произ­вола. Получил шесть лет заключения, отправили на Колыму, вернулся оттуда хромым, через десять лет после ареста. Пробыл под надзором два года, в 1948 схватили опять. И тут случилось чудо — зачли переси­женные сверх срока четыре года, поэтому из десяти лет, отмеренных теперь Особым Совещанием, сидеть Геннадию Сергеевичу только шесть, в 1954 году должны выпустить. Авось. Будем надеяться.

О многом шли наши разговоры, Воробьев был начитан. Вскоре «новгородцам» велели собираться в этап. К счастью, мы оба в него и попали — только в разные вагоны, потому что охранники размещали заключенных по первым буквам фамилий.

Арестантский поезд медленно тронулся, пошел, набирая скорость. Переполненные людьми, наглухо закрытые, днем и ночью охраняемые вооруженной стражей товарные вагоны катятся в пространство. Ухо чутко ловит сквозь толстую стену радиоречь и живые разговоры на станциях. Уже проехали среднюю Россию, перемахнули через Волгу, остался позади Уральский хребет. Куда мы едем? Забудь этот простой и столь же пустой вопрос, ведь мы не едем, нас везут. Как скот на бой­ню — ему тоже не сообщают о месте назначения.

Сравнение уводит мысли вглубь. Конец каждой человеческой жизни ужасен: смерть. Как животные в загородке у бойни, толпящиеся около единственного выхода — под нож мясника, мы никуда не мо­жем уйти в сторону от гибели... Но в отличие от животных, упрямое стремление пройти свой путь с наибольшей пользой для себя и других продлевает жизнь.

Стучат колеса, катятся вагоны, память возвращается к Аррани:

Ни вздоха, ни взгляда, ни слова. И мрачен, и долог мой плен. Но знаю — мы встретимся снова, Я в этом уверен, Илен.

Над нами безумствует вьюга, Разомкнуты наши пути. Но сердцу и памяти друга От вас никуда не уйти.

... — Куда везут?

— Черт их знает! Ну, уж не дальше Сахалина.

— Типун тебе на язык с твоим Сахалином. Поближе-то некуда, что ль?

190

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

— Куда ни привезли, везде работать надо, эхма! Не можешь вла­деть золотом — бей молотом.

... — А кто слыхал про попа Онуфрия? «Одутловатый отец Онуф­рий, откушав огуречной окрошки, охая, отправился обозревать окре­стности Онежского озера. Около обрывистого оврага омывалась об­наженная односельчанка, осьмнадцатилетняя отроковица Ольга. Ото­ропев, она отпрянула...»

— Ха-ха-ха!

— Я слышал, это сочинение одного семинариста, — говорит кто-то, — и отец благочинный или там еще какой-то церковник, прочитав, начертал оценку: «охально, озорно, однако отлично». Тоже на «о».

Ночи, дни. Ночи, дни. Стуки молотом по стене над ухом, поверки. Стучат колеса, катятся, качаясь, вагоны. Нас высадили в Тайшете.

25 августа 1949 года началась моя жизнь в Озерлаге. Я еще не знал, что в красивом, даже поэтическом названии лагеря — «Озерный» — спрятаны слова «Особый, Закрытый, Режимный». Первое из этих слов предваряло в виде буквы «О» номер каждого лагерного пункта или «колонны», как здесь говорили. Чтобы это скрыть, начальство произ­носило неудобное «О» как «ноль».

Колонна 025 в Тайшете была пересыльной: этапы узников, при­бывшие сюда по железной дороге со всех концов страны, затем пере­правлялись на «трассу» — озерлаговскую «глубинку». Это огромное пространство усеивали многочисленные, строго отделенные от внеш­него мира и даже друг от друга лагерные точки. За высокими забора­ми, опутанными колючей проволокой с конвойными вышками по углам, следовыми полосами изнутри и снаружи, текла жизнь загнан­ных сюда «врагов народа»: начальник, инспекторы, надзиратели были для них неограниченными и непререкаемыми повелителями.

Как только нас, отсчитав по пятеркам, впустили в зону пересылки, я встретился с Воробьевым, привезенным в другом вагоне нашего поезда. Мы обрадовались друг другу и с тех пор не разлучались. Дошло до того, что когда меня назначили таскать в бадье воду на кухню, Ген­надий Сергеевич, пренебрегая своей хромотой, предложил себя в на­парники. Было и жаль его, и в то же время приятно не прерывать об­щения. Поэтому я наливал воду из колодца в бадью не до краев. Разго­воры наши длились до отбоя каждый день. Однако 8 сентября Воробь­ева угнали в этап. Я проводил его до ворот зоны, мы тепло простились, не зная, доведется ли еще когда-нибудь встретиться. В лагерях так бывает нередко. Начальство равнодушно, а подчас и умышленно пре­

Вновь на восток

191

секает все проявления замеченной приязни между заключенными — «чтобы не могли сговориться», поэтому и проситься на этап, с кото­рым отправляют вашего товарища, бесполезно.

Оставшись один, я мог сосредоточенно и неторопливо наблюдать разные стороны окружавшей меня жизни; память вбирала увиденное независимо от моего желания, и сбереженное ею преобразилось в краски, расцвечивающие мысль, когда она обращается к прошлому.

... Вот пожилой, молчаливый Михаил Михайлович Яблунин, со­сед мой по этапному вагону. Прибыл, как все мы, на пересылку, ждал, как и мы, отправки на «трассу». И вдруг на тебе: случайно в бараке запел, у него обнаружился бархатистый бас, кто-то сообщил об этом в КВЧ — «культурно-воспитательную часть» — и пришел спецнаряд, по которому попал наш Яблунин в агитбригаду при управлении лагеря, освободившись от лесоповала. Везет же людям!