Свет с Востока
Шрифт:
198
Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК
обескровленность наружных тканей... неполноценное зрение... Члены комиссии переглядывались, молчаливый секретарь записывал: «рабочая инвалидность». Все, о чем говорил Тулупов, было правдой, требовалось лишь, чтобы кто-то сказал об этом вслух. «Рабочая инвалидность», как правило, исключала использование на лесоповале: производственного задания с такими работягами не перевыполнить, как их ни понукай, наград передовикам-начальникам не получить.
Следствием явилось то, что проработав около полугода на рубке просеки, штабелевке леса и погрузке его на железнодорожные платформы, я в конце января 1952 года вернулся к работе статистиком, затем стал комендантом и нарядчиком. В июне очередное мое непослушание дало Мишину повод вновь перевести меня на лесоповал'. Но в ноябре я снова «утек» из-под его руки, получив назначение на должность помощника бухгалтера, а затем бухгалтера отгрузочной лесобиржи. Одновременно мне было вменено в обязанность оказывать первую медицинскую помощь грузчикам и рабочим шпалозавода при увечьях. Так продолжалось в течение полутора лет. Середину 1954 года пришлось провести на сенокосе, но осенью я стал экономистом и нормировщиком, и на этих постах меня застал январский этап 1955 года, когда я покинул Особый 37-й после почти пятилетнего пребывания.
Единоборство с Мишиным приносило сердцу и напряженность, и торжество.
Из моих напарников на лесоповалах 1951 и 1952 годов запомнились трое: кореец по фамилии Цой, казах Садриддинов и украинский парень Гурба. У первого я научился японскому языку, второй подарил мне на память видавшую виды лагерную деревянную ложку, а третий вызывал во мне сострадание и уважение тем, что пилил одной левой рукой — правой он когда-то лишился. От той поры осталось в памяти и пользование дегтем, который удавалось понемногу, от случая к случаю, добывать у наших заключенных конюхов. Устав от густого душного накомарника, почти бесполезного против мошкары, я принялся отпугивать назойливых насекомых посредством дегтя, покрывая им свои руки и лицо. К счастью, я тогда еще не знал, что спасительная мазь считается возбудителем рака.
Годы пребывания на Особом Тридцать Седьмом лагпункте подарили мне ряд мимолетных и долговременных встреч. О некоторых из них уже говорилось, другие ждут слов памяти.
Нельзя не вспомнить о представителях разных народов, людях, охотно отзывавшихся на мою просьбу сообщать, как звучит на их
Человек А-499
199
родном языке то или иное слово, занимавшее меня с точки зрения общего языкознания. Конечно, им самим было радостно произносить на дальней каторге, куда их сослали, звуки, напоминавшие про отчий дом, невозвратное школьное детство — но благодаря их сообщениям существенно обогатились мои знания и размышления. Как ни жаль, фамилии некоторых из этих моих товарищей по заключению со временем забылись; однако составленные с их помощью списки литовских и венгерских слов и ныне мелькают среди моих бумаг. А вот имена 84-летнего Газиева, которого я выспрашивал о чеченском языке, Сунгурова, знакомившего меня с лакским, Камаляна, помогшего мне исписать армянскими словами целый блокнот, стоят в памяти твердо.
Рядом с этими людьми в ней оживают и те, общение с которыми не было столь непосредственным, однако в ряде случаев становилось постоянным. Как тени, прошли передо мной буряты, два брата Маа-дывай, которых начальство немедленно разъединило бы, узнай об их родственных отношениях — этого опасались многие, в том числе я; старообрядец Лаптев, ушедший вместе с единоверцами от революции в глушь сибирской тайги — их поселение увидели с самолета, развезли поселенцев по лагпунктам — Лаптеву на нашем 037 насильно обрили бороду, вскоре он умер, в шапочке нашли спрятанный бриллиант; наконец, чукча Расхилин: уголовники учили его русскому языку, называя бытовые предметы непечатными словами и покатывались со смеху, когда он их воспроизводил — Расхилин тоже умер в зоне.
Общительный, простой, открытый, склонный к шуткам и смеху украинец средних лет со смешной фамилией Голодрыга. О нем рассказывали, что он был майором Советской армии, и за то, что вывел из окружения во время войны танковую колонну, получил звание Героя Советского Союза.
Леонид Сергеевич Панфилов, дальневосточник. Неразговорчивый, но мягкий нравом художник. По заданию инспектора «культурно-воспитательной части» воспроизвел на стене барака, где помещалось это учреждение, репинскую картину «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Работал долго и тщательно, достигнув большого сходства с подлинником. Вскоре стену разрушили в связи с перестройкой барака.
Григорий Ефимович Шейнин. После Октябрьской революции, еще юношей, молодым партийцем, направлен работать в бывшее царское министерство иностранных дел. Позже стал консулом в Афинах, Вене, секретарем посольства в Риме.
200
Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК
Григорий Ефимович первым сообщил мне о смерти моего учителя Игнатия Юлиановича Крачковского, последовавшей 24 января 1951 года. Он набрел на это известие в случайно попавшем к нему номере «Правды».
... Осенью 1953 года пришел этап, и я увидел среди новоприбывших знакомое лицо.
— Геннадий Сергеевич!
— Теодор Адамович!
Мы обнялись. Четыре года нашей разлуки Воробьев провел на Особом Сорок Шестом лагпункте.
— Как здоровьишко-то, Геннадий Сергеевич?
— Ничего, понемногу скрипим. Скоро конец срока, звонок.
Я с ноября 1952 года работал помощником бухгалтера лесобиржи, который в августе 1953-го освободился. Я стал бухгалтером, теперь мне самому нужен был помощник. Тут я и попросил начальника биржи Панасюгина — он неплохой человек — за Воробьева, тот переговорил с мракобесным Мишиным, уломал. И стали мы с Геннадием Сергеевичем писать всякие накладные и спецификации на отгрузку леса.
В 1954 году биржу закрыли, мы стали ходить на заготовку штукатурной дранки. Потом Воробьев некоторое время работал нарядчиком, а в конце лета я проводил его на волю.
Началась наша переписка. Воля обернулась для Воробьева ссылкой на нижний Енисей, где в указанном ему поселке он добывал средства к существованию заготовкой дров во дворах жителей.
Но в 1956 году мы встретились в Ленинграде. С этих пор бывали друг у друга и вспоминали минувшие дни.
...Условие, выделяющее человека в мире живых и служащее обоснованием его званию — свободная мысль.
Внешние оковы— будь это средневековая темница или новейший лагерь — не в силах сделать человека рабом. Это возможно лишь, если он утратит внутреннюю свободу или никогда ее не знал.
Много раз приходилось видеть: арестанты, загнанные в лагерь по статье, которая заставляла считать их политическими заключенными, стоя у ворот зоны перед каким-нибудь охранником, униженно взывали:
— Граждани-ин нача-альник!
Солдат-охранник самодовольно усмехался, высокомерно скользил взглядом по толпе.