Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

— Гражданин-ин нача-альник! Выгоните нас отсюда! Самой пога­ной, самой грязной метлой выгоните нас! Хорошенько отстегайте нас

Человек А-499

201

по заду, чтобы мы не блуди-ли, делайте с нами что хотите, только вы-гони-ите на-ас!

Так, стоя у загородки, мычит скот, прося, чтобы его выпустили на свежие травы, на сытное пастбище. Он забыл и забудет все обиды, только выпустите его.

А сколько было обид, унижений, преступлений против человека! В 1951-1952 годах тучи особенно сгустились, миллионам лагерных узни­ков стало почти нечем дышать. Принудительный тяжелый труд, недое­дание, побои, карцер, два письма в год, полное бесправие не были ново­стью. Но теперь этого показалось мало — внутри высокого забора, опу­танного колючей проволокой, имевшего по углам охранные вышки, узников стали запирать на ночь в бараках. И, наконец, пришел день, когда художнику лагерной «культурно-воспитательной части» Панфи­лову было велено: без промедления написать на лоскутах белой ткани по три одинаковых номера на каждого заключенного— их полагалось нашить на правую штанину, на спину бушлата и на перед шапки. На­чальство поленилось устанавливать единое правило — в ряде лагпунк­тов на лоскутах изобразили номер личного арестантского дела — у меня бы стояло Ш-464, но на Особом Тридцать Седьмом просто взяли букву «А» и стали прибавлять к ней номер по академическому алфавиту фа­милий списочного состава; мне достался номер А-449.

Панфилов сделал свою работу, как всегда, с большой тщательно­стью, номера были нашиты. При выводе на работу наличие их прове­ряли; если номер отсутствовал или даже чуть отпоролся, виновного «с ходу» спускали в карцер на холод и голод.

Как говорится, «бытие определяет сознание». Бывалые лагерники, вспоминая свои отношения со следователями, горько острили: «Битье определяет сознание, то бишь признание». Но я сейчас имею в виду то, что именно действительность, ее наблюдение, сопоставления, вызван­ные ею переживания — именно живая действительность, прошлая и настоящая, есть мать человеческой мысли.

... Кончался 1952 год. Последний декабрьский день померк, нас привели с работы в зону. Поев столовской баланды, я раскрыл книгу, погрузился в свои медицинские записи. Время текло быстро. Часов иметь не полагалось, но постепенно вырабатывается чутье, когда гово­ришь себе: «пахнет отбоем», то есть уже около десяти часов вечера, Я сложил свои бумаги, вышел на крыльцо подышать свежим воздухом: скоро нас будут запирать. Да, надзиратель Кахалешвили уже спешит с большим замком. Я вошел в барак, лег на нары. Густея, стлалась по

202

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

земле новогодняя ночь. Сон пришел не скоро: в мозгу вспыхивали, гасли слова, им на смену шли новые, и вот они уже идут плечом к пле­чу, строка за строкой...

Вы хотели меня уподобить бродячей собаке, Что тоскливо глядит, подтянувшая тощий живот, Из морозного мрака на яркие окна господ. Сохрани меня, боже, приблизиться к вашей клоаке! Я, стареющий каторжник, в спящем тревожно бараке Одиноко встречаю в пеленках принесенный год.

Ты скорей вырастай из младенческих тесных пеленок, Как из хрупкого слова растет огнедышащий стих, Ты скорей окрыляйся для вылета в небо, орленок, Для борьбы и побед, для великих свершений своих.

Да свершается прежде моих остальных ожиданий

То, что душу тревожит, что спать не дает по ночам

— Чтоб за черные годы безмерных народных страданий

Каждый день твой и час жестоко отомстил палачам.

Пусть по душам озлобленным, лицам усталым и хмурым

Растекается счастье и жить, и творить на земле,

Пусть любимые к любящим — все! — возвратятся из тюрем

И рожденный в добре никогда не узнает о зле.

Пусть корабль государства свершает стремительный взмах!

Я, в цепях и решетках доживший до ранних седин,

Я державным убийцам желаю скамьи подсудимых,

Чтоб от кары народной из них не ушел ни один!

Да не тешатся ложью и ложью цари и кликуши! Да поднимется Правда во весь несгибаемый рост! В арестантском бараке, где разные уши и души, Озираясь, шепчу новогодний торжественный тост.

ПРЕДВЕСТИЕ

Весна 1953 года началась кончиной Сталина. Об этом событии нам не объявляли, но из-за зоны просочился слух, и растерянные лица охранников говорили о его основательности. Вскоре в задней комнат­ке нашей бухгалтерии лесобиржи собрались вольнонаемные — на­

Предвестие

203

чальник шпалозавода Сапожников, начальник биржи Панасюгин, начальник погрузки Нагребецкий, мастер погрузки Кубов— и из-за неплотно прикрытой двери послышалось:

— Если вождь умер, то мы не должны расслабляться, впадать в уныние...

А тут назавтра кто-то из «вольных» вбежал в бухгалтерию, запы­хавшись, осведомился у Кубова:

— Не говорили по радио, — когда похороны Сталина?

— Не слыхал. Объявят, — коротко ответил тот, покосившись на работавших за столами заключенных.

Сомнений не оставалось. Я сидел, уткнувшись в накладные на от­грузку шпал, а в мыслях гудело: все! Свершилось! Пришло начало конца мукам. Да, государственное истязание людей не может продол­жаться вечно... Обожествленный вдохновитель зла— вот он, лежит бездыханный, и в окаменевшее лицо с ужасом глядят подручные: что с нами теперь будет?... Что бы ни было, но, увы, с верховного палача ныне все взятки гладки, смерть уберегла его от возмездия народа.

— Выходи строиться!

А, это уже конец рабочего дня. Мы, покинув нашу «бухгалтерию-больничку», где я служу помощником бухгалтера и фельдшером, при­мыкаем к шпалопильщикам, штабелевщикам, грузчикам, которые уже построились пятерками. Конвоир в шапке с пятиконечной звездой, в тулупе и валенках, с автоматом за плечом заученно предупреждает:

— Внимание, бригада! Переходите в распоряжение конвоя. В пути не растягиваться. Шаг вправо, шаг влево считаем попыткой к побегу, применяем оружие...

Все — как почти пятнадцать лет назад, когда впервые услышал эти слова — там, на Беломорканале... Все — и не все. Смотри, кругом снежно и морозно, будто и впрямь зима — а тянет весенней свеже­стью, от пьянящего благоухания кружится голова. Мы идем в зону. Надо же, на ветке дерева у дороги распелась птица, да так радостно!

Через месяц, в начале апреля, выпустили кремлевских врачей. Вчера, захлебываясь от праведного гнева, газеты называли их англий­скими, американскими и всякими другими шпионами, сегодня при­шлось известить всех и вся: обвинения сняты, обвиненные освобож­дены. Только не досчитались одного из двух узников с одинаковой фамилией Коган: умер в тюрьме. Потрясение было столь сильным, а сопротивление души столь недостаточным, что двухмесячное заточе­ние свело человека на нет.

204

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Освобождение врачей было первым ударом по сталинскому кри-восудию конца сороковых— начала пятидесятых годов, первой лас­точкой послесталинской весны.

Дни побежали быстро. Уже вовсю звенела за окном весенняя ка­пель, когда начальник биржи Панасюгин, войдя в бухгалтерию, с по­рога объявил:

— Наш министр арестовал вашего министра! Незадолго до этого было принято решение: вольнонаемный состав лагерей передать в ведение министерства юстиции, а заключенных оставить за МВД.