Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

— Как?! — воскликнул я, услышав обращенные ко мне слова на­чальника биржи. — Наш министр — Берия!

— Вот-вот, — спокойно сказал Панасюгин. — Берию-то и забери-ли, то бишь, забрали. Вон оно, как пошли дела!

Многие вольнонаемные — я это видел когда-то в Краслаге, а те­перь в Озерлаге — сочувствовали нам. Наш начальник биржи отно­сился к заключенным сдержанно и ровно, не позволяя себе кого-нибудь унизить.

Известие об аресте Берии взволновало меня: к горлу подступил комок, проступили слезы удовлетворения. «Вот! Вот! — летели мыс­ли. — Палач номер два схвачен. Он ответит за свои злодеяния!... Но он же не один! Надо судить и Сталина, и всех тех, кто стоял рядом, ожидая слов: «Обезвредить! Уничтожить!» Миллионы заключенных жаждут правды и требуют свободы!»

В 1954 году лесобиржу закрыли, и меня вновь перевели на общие работы: заготовку штукатурной дранки, потом лесоповал, сенокос. Те весенне-летние дни стали свидетелями новых запоминающихся событий.

Однажды мы уже стояли у ворот зоны, готовясь выйти на произ­водство, как вдруг появился «его мрачное сиятельство», свирепый начальник Мишин. Мы застыли, ожидая недоброго. Но Мишин, ис­подлобья нас оглядев, сказал:

— Пришло постановление об отмене ношения номеров, приши­вающихся к вашей одежде. На это проявление заботы партии и прави­тельства вы должны ответить ударным высокопроизводительным трудом. Снять номера!

Бригады дрогнули, на лицах показались радостные слезы, глаза посветлели. Исхудалые люди ожесточенно, остервенело, торжествую­ще срывали с одежды лоснившиеся лоскуты потемневшей от времени ткани с четко выписанными буквами и числами, швыряли их на зем­лю. А Мишин хмуро смотрел на эти расправы с ненавистными Озер­

Предвестие

205

ными Знаками — каково-то ему сейчас было? Он переживал крушение дела, которому служил — отмена номеров еще куда ни шло, но ведь понемногу стали освобождать, да— освобождать «врагов народа» и закрывать лагеря! Это было сокрушающим громом, бедой, которую не все палачи смогли перенести. Вскоре после своего выступления по поводу номеров Мишин покинул Особый Тридцать Седьмой лаг­пункт. Был слух, что он умер, другие утверждали — нет, его назначили начальником пункта, где содержались уголовники, и там его убили.

Другое необычайное происшествие 1954 года было забавным. Я работал на лесоповале. В середине длинного трудового дня у нас бывал часовой перерыв на обед. И вот однажды, когда, поев баланды, мы мирно покуривали у таежного костерка, к нам подсел — нарочно не придумаешь! — наш конвоир и заговорил:

— Вот вы про меня думаете — такой сякой, мучитель, гад, нет на тебя погибели! А ить все не так, я ить вас всех защищаю от лесного зверя, потому и автомат у меня. Мы же в тайге, тут бродят всякие мед­веди, волки голодные, опять же, и рысь может быть...

Мы заверили, что без его ценной помощи всякие медведи могли бы помешать нам выполнить дневное задание. Конвоир покурил с нами и отошел на свое место успокоенный.

Третье событие середины 1954 года было скорбным. На дальней лесной поляне прошел сенокос, и теперь на этом небольшом простран­стве, ограниченном «запретками» — воткнутыми в землю палками, за которые выходить запрещалось, — мы сгребали сено. И как-то в полдень вблизи от меня грянул выстрел. Затем послышался слабый стон, вто­рой... и стало тихо. На земле неподвижно лежал рабочий нашей брига­ды, рослый литовец в синей домотканной одежде. Видно, рачительным был хозяином в своей Литве, любил чистую работу, вот и решил пригре­сти к собранному им валку клочок сена, лежавший сантиметрах в десяти дальше «запретки», протянул туда грабли — и был убит «при попытке к побегу». Нас после выстрела сразу вернули в зону, литовца привезли вечером. Вот она, цена человеческой жизни у сталинских служак, многие из которых пытались убедить мир в том, что никаких перемен не должно быть и не будет. Говорили, что с приходом короткого сибирского лета охрана лагерей считает нужным застрелить одного-двух заключенных, чтобы остальные поостереглись пускаться в побег.

... В январе 1955 года, вскоре после того, как я, работая экономи­стом, составил и сдал годовой отчет, начальник лагпункта Пономарен-ко, сменивший Мишина, сказал мне:

206

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

— Надо вам перебираться на облегченный режим. Готовьтесь в этап.

... 28 января в составе большого этапа я расстался с Особым Три­дцать Седьмым лагпунктом, где провел около пяти лет.

Нас ожидал бывший Особый Первый пункт Озерлага. Введение в нем облегченного режима прежде всего выразилось в том, что к обо­значению 01 приставили двойку, и теперь новое мое обиталище стало просто Двести Первым лагпунктом.

За этим последовали другие неожиданности. Бросилось в глаза от­сутствие надзирателей — их подозревающие, ощупывающие, назой­ливые глаза уже не мелькали там и сям, обстановка в зоне стала спо­койнее. Людей постарше уже не гоняли на работу за* зону, они с насту­плением весны все гуще рассаживались на скамейках у бараков, часами ведя неторопливые разговоры. Наработались люди, сейчас они более чем когда-либо жили надеждой на скорое свидание с родным домом, со своими близкими, с настоящим делом своей жизни, от которого их оторвали. Надежды не были пустыми: в середине 1955 года обитателей нашего Двести Первого стали освобождать из лагеря по десять-пятнадцать человек сразу.

Культорг Владимир Андреевич Хребтов предложил мне работу в «культурно-воспитательной части» — КВЧ, как ее сокращенно назы­вали. Начальник лагпункта Сериков, с которым он через инспектора Охлопкова согласовывал свое предложение и мое назначение, хотел, чтобы я отправился работать на шпалозавод. Но тут его самого отпра­вили на какие-то курсы, и новые начальники — Чернобривко, за ним Семенихин — оказались более покладистыми, должно быть, видя, что лагерное дело кончается, и незачем уже проявлять излишнюю стро­гость к «без пяти минут вольному человеку». Так я стал работником той самой КВЧ, которую в зоне Особого Тридцать Седьмого пункта не принимал всерьез: теперь здесь было много дела по составлению и переписке четким почерком характеристик, выдаваемых на руки каж­дому освобожденному из-под стражи. Характеристики составлялись в положительном духе — многолетний труд следовало вознаградить хотя бы этим — и начальство подписывало их без возражений. Другой моей обязанностью являлась разборка поступившей почты, которую я и выдавал. Дневальный Маров через день привозил из ближайшего отделения связи полмешка, и около КВЧ собирались бригадиры либо их посыльные. Память позволяла мне быстро, не глядя в списки, раз­ложить письма по бригадам; затем я раздавал стопки долгожданных

Предвестие

207

весточек нетерпеливо ждавшим людям. Наконец, когда освободился библиотекарь, москвич Досковский, я принял в свое ведение и книго­хранилище.

В памяти осталось доброе знакомство с работавшим в КВЧ Ашо-том Карповичем Айрапетовым. Этот пожилой человек, хорошо вос­питанный, отзывчивый, в не столь давние времена был парижским художником. Его искусство я смог оценить по прекрасно выполнен­ному в красках моему портрету, который берегу и ныне. Жил Ашот Карпович в Париже, работал — и вдруг пришла телеграмма о болезни матери, оставшейся в Армении. Любящий сын поспешил «в родной Аштарак», если следовать выражению знаменитой «Латочки» Геворка Додохяна — и был схвачен охранниками сталинских порядков, затем препровожден в Сибирь. Айрапетян тяжело переживал свои воспоми­нания о лжи и насилии, жертвой которых он стал, а я старался не бере­дить ран собеседника излишними расспросами.

С культоргом Хребтовым время от времени мне случалось ходить на воскресные прогулки в тайгу. Это была еще одна неожиданная, неслыханная послесталинская вольность: установили, что воскресе­нье — выходной день для лагерников, и в такой день каждый желаю­щий может без конвоя (!) пойти погулять в окрестностях. Вернуться в зону следует не позже пяти часов вечера, иначе объявят в побеге, тогда будет худо — могут безнаказанно пристрелить. Часов ни у кого из нас не имелось, о времени приходилось, как детям, расспрашивать слу­чайно встреченных «вольняшек».