Свет с Востока
Шрифт:
Однажды, выйдя из нашей зоны пораньше, мы с Владимиром Андреевичем прошли по лесу довольно далеко. И вдруг открылось невиданное зрелище: посреди высокого и длинного забора с охранниками и вышками по углам странно, вызывающе, опровергающе зияли настежь распахнутые ворота. Мы вошли в начавший зарастать буйной травой просторный двор, заглянули в бараки. Зона была пуста. Закрытый за ненадобностью, брошенный людьми и охраной лагпункт! Люди разъехались по домам, охрану куда-то переместили. Вот оно, до чего довелось дожить, что увидеть! Я поднялся по скрипевшим деревянным ступенькам на охранную вышку. Вот здесь еще недавно стоял часовой,— оглядывая этот забор из желто-серо-коричневых досок: не собирается ли кто из «контриков» перемахнуть на волю? Тогда — «Ваше слово, товарищ автомат», бац — и нет коварного «контрика». Все, как положено вождем: есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы. Однако больше всего часо
208
Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК
вому хочется, чтобы скорей пришел сменщик. Говорили, что один из таких стражей как-то увидел в числе этапников, которых вводили в зону, своего отца, после чего застрелился.
Я еще раз окинул зону взглядом сверху. Сколько полуголодных, оболганных, бесправных заключенных каждодневно проходили через эти ворота, сколько жизней, коротких и единственных, висело на волоске, сколько страданий! И вот все отшумело, кончилось, какой-то день зла был последним. Да будет он для тех, ушедших отсюда, последним днем зла во всей их оставшейся жизни. Я медленно спустился с вышки к ждавшему меня Хребтову.
— Пойдемте, Владимир Андреевич. Наверное, и вы насмотрелись.
В другой раз, тоже тайгой, мы вышли к Чуне. Обычно перечисляют: Бирюса, Ангара, Енисей, а про Чуну молчат. Но это одна из великих сибирских рек: длина — не то 1125, не то 1158, не то 1225 километров; начинается в Восточных Саянах, сливается с Бирюсой, образуя реку Тасееву — левый приток Ангары. Кроме того — красавица, не наглядеться на ее серо-серебристый простор, широко раздвинувший глухие таежные берега. Мы с Хребтовым долго смотрели на диво, образуемое сочетанием леса и воды. Потом он разговорился с каким-то встречным возчиком, а я увидел неподалеку, как в могучую реку впадает наша недальняя, текущая за зоной речка Парчумка. И не мог отвести взгляда от слияния двух вод.
Долгие годы трудной жизни начали сказываться: меня все тесней охватывала нарастающая душевная усталость, порой сквозь нее прокрадывались тоска и безразличие.
Но, как утверждает старое китайское изречение, «потоки желаний смывают печаль». Я вспомнил, что уже довольно давно не занимался переводами из Аррани. Сейчас, в 1955 году, передо мной стояла задача окончательно подготовить русский стихотворный перевод произведений Аррани. Сделать это было нелегко: ранее выполненные мной переводы следовало обработать столь тонко и тщательно, чтобы каждое четверостишие, с одной стороны, сохранило в себе мысль и глубину подлинника, а с другой — стало частью русской поэзии. Постепенно, в течение второй половины 1955 года и первой 1956-го, такая работа осуществилась в отношении всех стихотворений Аррани, которые я постарался уже предварительно переведенными удержать в своей памяти путем ежевечерних повторений.
Кроме стихов Аррани мое внимание привлекал Коран. В конце лета 1955 года удалось, тоже по памяти, перевести сто пятую суру:
Предвестие
209
Не ты ль видал, как твой Господь, в Своем возмездии суров, Сразил строптивого раба, на вас погнавшего слонов? Не Он ли вдруг пресек поток неисчислимых вражьих сил, Их козни разве не Господь твой в заблужденье превратил? Он выслал стаи грозных птиц, их называют «абабиль», Они бежали по земле, с ее лица срывая пыль, Они взлетели в вышину, и над слонами строясь в ней, На них низринули дожди каленых глиняных камней. И вот враги поникли, сохнут, им возродиться не дано. Они — как мертвые колосья, где птицы выели зерно.
Работая над своими переводами, я чувствовал, как вдохновение поднимало и освежало меня...
И тут в конце сентября дневальный Маров привез мне с почты объемистую заказную бандероль. Это брат по моей просьбе заказал в ленинградской Публичной библиотеке пересъемку нужной мне рукописи и теперь прислал ее мне. Рукопись-то не простая, а золотая — в ней заключено громадное арабское сочинение пятнадцатого века — «Книга польз об основах и правилах морской науки», исследованию которого посвящена моя будущая докторская диссертация. «Книга польз» нужна мне уже здесь, в лагере, чтоб в нее предварительно вчитаться — нет уверенности, что перевод, начатый в Боровичах за полтора месяца до второго ареста, ныне может меня удовлетворить. Но как почти двести страниц, исписанных по-арабски, смогли проскочить мимо лагерной цензуры, которая даже в русских письмах всегда бдительно вымарывала «неположенные» строки? Так это и осталось неразрешенной загадкой. Может быть, в лицо проверяющему повеяло свежим послесталинским ветром?
Как бы то ни было, я продолжал находиться в лагере для заключенных, и это требовало осторожности. Кто-то мог сообщить «наверх» о моих «чернокнижных занятиях» — пересъемку сделали белыми буквами на черных страницах— облегчив этим свою арестантскую участь; непонятное подозрительно, у меня могли бы отнять рукопись, выбросить, а самого вернуть с «облегченного режима» на тяжелый, чтобы «выбить из головы дурь». Словом, для неспешного, внимательного ознакомления с арабской рукописью, я нашел укромное место в книгохранилище, которым заведывал, поставил там столик с ящиком, где лежали моя бандероль и газета. Если во время разбора «Книги польз» вдруг слышались чьи-то шаги, рукопись мгновенно накрывалась газетой, и я превращался в прилежного чтеца последних известий.
210
Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК
В январе 1956 года мои арабистические занятия временно прекратились: углубление в толщу древнего сочинения потребовало обращения к словарям и сверки с выводами французского востоковедения, то и другое было пока для меня закрыто.
Вчитываясь в «Книгу польз об основах и правилах морской науки», я неизменно помнил о большом значении, которое мой покойный учитель, академик Игнатий Юлианович Крачковский, придавал этому выдающемуся памятнику арабской письменности. Его давнее желание увидеть «Книгу польз» исследованной и обнародованной естественно переплеталось с моим самостоятельным замыслом. Однако сколько понадобится сил, чтобы, выжив, дойти до того часа, когда у меня будут развязаны крылья и можно будет вплотную заняться начатым исследованием?
20 января 1956 года исполнилось ровно семь из десяти назначенных мне лет заключения. Уже семь лет — или еще только семь?
Впереди целых три года, больше тысячи дней и ночей.
Не то инспектор «культурно-воспитательной части» Охлопков, не то сам начальник лагпункта сказали: теперь зачеты рабочих дней, давно введенные «за хорошую работу и примерное поведение» для уголовников, распространяются и на заключенных по 58-й статье, то есть «контриков». Услышав про это, я увлекся «личной бухгалтерией», следы которой сохранились в моих бумагах. На дряхлом листочке почти стершаяся карандашом запись гласит: после сентября 1955 года у меня накопилось 207 дней зачетов, соответственно этому конец срока моего заключения теперь не 20 января 1959 года, а 27 июня 1958. За октябрь прибавилось 10 дней зачетов, значит, конец моего срока уже 17 июня. За ноябрь — 16 дней, конец срока — 1 июня. За декабрь — 8 дней, конец срока — 23 мая. За январь 1956 года — 20 дней, конец срока — 3 мая 1958 года. Итак, в действительности остается быть «под свечкой», как выражались в лагере, имея в виду «под стражей», не три года, а чуть больше двух. Но зачеты ведь не последние, так что... Так что великое мое сидение подходит к концу. Лето-зима, лето-зима, весна и ...
День 5 февраля 1956 года разрушил все эти упражнения с числами. Я что-то писал в книгохранилище, когда вошедший статистик спецчасти обратился ко мне:
— Здравствуйте, приветствую.
— Здравствуйте, Александр Федорович. Хотите что-нибудь взять почитать?
Предвестие
211
— Да нет, по другому вопросу. На вас пришло освобождение. Кровь прихлынула к моему лицу.
— Голубчик Александр Федорович, вы шутите.
— Этим не шутят, милейший, — наставительно проговорил статистик, и концы его пышных усов опустились. Потом он улыбнулся, докончил: