Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

И я понял, что сделано мною мало, и путь мой еще только начи­нается.

ПО СЛЕДАМ СИНДБАДА МОРЕХОДА

Академический Институт востоковедения, когда я студентом при­ходил туда совершенствовать узнанное на занятиях в университете, находился в конце Менделеевской линии Васильевского острова, на верхнем этаже библиотеки Академии наук. Пребывал он там и в пору моей работы над кандидатской диссертацией, когда главный ученый секретарь Президиума Академии наук распорядился не допускать меня к рукописи и книгам. Потом, в сумеречные годы сталинского времени, на рубеже сороковых— пятидесятых, Институт перевели под ближ­

По следам Синдбада Морехода

223

ний надзор, в Москву, а на старом его месте возникло сокращенное и укрощенное учреждение — Сектор восточных рукописей. Но в 1956 году, под свежим ветром перемен, Институт начал расправлять кры­лья, оживать, готовилось расширение поля исследований — для этого понадобились новые силы, тем более что старые были почти сведены к нулю. Так появились укрупненный московский головной Институт востоковедения Академии наук — ИВАН и его, начавшее раздвигать плечи, ленинградское отделение. Последнее разместили в бывшем великокняжеском Ново-Михайловском дворце на левом берегу Невы, вблизи от Эрмитажа.

В октябре-ноябре 1956 года старые стены дворца полнились шу­мом: назначенный заведовать отделением академик Иосиф Абгарович Орбели принимал дела у руководителей Сектора Тихонова и Боровко-ва, вокруг них суетились машинистки, секретари, ученые хранители и просто услужливые молодые люди, спешившие попасть на глаза ново­му начальству. Я, сдав свои бумаги и прошение о приеме на работу, каждый день приходил справляться о решении дирекции. Ответа все не было, неустроенность угнетала, не говоря уже о том, что деньги у меня подходили к последнему рублю. Часами сидел я в «анти-шамбре» — отведенной для посетителей комнате у директорского кабинета, не имевшей окон и освещенной только люстрой, сидел и обдумывал, что же делать, куда идти дальше. Можно, конечно, пред­ложить себя в грузчики, использовав лагерный опыт, можно лесору­бом в каком-то леспромхозе, можно вывозить на тачке опилки на заводе. Но — «Книга польз», что с ней будет? Годы идут. Недавно уви­дел в своих волосах первую седину.

... И вдруг в один из дней томительных размышлений ко мне по­дошла член-корреспондент Академии наук сириолог Нина Викторовна Пигулевская. Сразу: «Где ваша диссертация о трех арабских лоциях? Крачковский ее оценил, надо ее напечатать. Как провести в печать? Это я беру на себя, буду говорить с академиком Орбели. А вы, не теряя времени, доставайте ваш труд из-под спуда, начинайте подготовку к изданию». Добавила: «Знаю я, обо всем знаю, что с вами было. Теперь надо восстанавливаться. Готовя рукопись к изданию, вы пробьете себе вход в Институт востоковедения». Улыбнулась ободряюще и отошла. Вот как бывает в жизни. Лично я Нину Викторовну до этой нежданной встречи не знал, хотя работы ее были мне известны. Но она принадле­жала к подлинным ученым высокой петербургской пробы, которые старались помочь новобранцам науки своим установившимся влияни­

224

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

ем, добрым советом, а если требовалось, то оказывали и бескорыстную денежную поддержку.

Назавтра, после разговора с Ниной Викторовной, я предстал пе­ред академиком Орбели, который подробно расспросил меня о вы­полненном и защищенном исследовании арабских лоций, и 1 декабря 1956 года я был принят на работу в арабский кабинет Института.

Брат прислал рукопись моей диссертации, которую он хранил много лет, и теперь я мог от утра до вечера просиживать за служебным столом, перечитывая давние страницы своего труда, внося необходи­мые поправки. Иосиф Абгарович Орбели принял на себя обязанности редактора, мы часто ездили с ним в издательство для разрешения воз­никающих вопросов. Его там уважали, доброжелательное внимание распространялось и на мою работу. 9 января 1957 года я сдал послед­ние листы выверенной машинописи. Книга «Три неизвестные лоции Ахмада ибн Маджида, арабского лоцмана Васко да Гамы, в уникальной рукописи Института востоковедения АН СССР» вышла в мае 1957 года, по свежим следам событий на Суэцком канале, утверждая исто­рическое право Египта владеть международным морским путем. По­литическая актуальность исследования забытой средневековой руко­писи была подчеркнута посвящением: «Свободолюбивым арабским народам с пожеланием больших и счастливых плаваний».

Издание вызвало многочисленные отклики. Первая рецензия появилась во французском востоковедном журнале, которым когда-то руководил первооткрыватель арабских лоций Габриэль Ферран, и тем более взволновали меня слова рецензента: «Советский арабист, ученик И. Ю. Крачковского, делает честь школе своего учителя». Это было напоминанием и об истории моей работы, и о лежавшей на мне ответ­ственности. Фраза «Арабы глубоко благодарны ленинградскому уче© ному за изучение их наследства», заключавшая обширный разбор на­шего издания в органе Академии наук в Дамаске, говорила о том, что книга нашла признание и у того народа, к которому она была обраще­на. Исследование рукописи лоцмана Васко да Гамы было с живым интересом встречено в Лиссабоне и Лейдене, Варшаве, Кракове и Пра^ ге, Кембридже, Оксфорде и Гринвиче, Упсале и Гааге, Каире, Адене и Дакаре, на него откликнулись Бразилия, Танзания и Кувейт. В 1960 году оно было переведено на португальский язык, в 1966-м — на араб­ский. Издание вызвало к жизни ряд зарубежных работ, среди которых первое место занимает книга лиссабонского историка и писателя Кош­та Брошаду «Арабский лоцман Васко да Гамы». Имя этого лоцмана в

По следам Синдбада Морехода

225

1960 году было присвоено одной из улиц восточноафриканского порта Малинди.

Но моими мыслями уже давно владела новая тема: я спешил во­зобновить работу над рукописью «Книги польз», прерванную в 1949 году.

Это было по-своему нелегкое время, и «Книга польз» помогла мне его пережить, полностью завладев моим вниманием и отвлекая меня от неприятностей, которым подвержен бывший з/к.

Каждые полгода приходилось перепрописываться в милиции. За­ведующий Орбели и ученый секретарь нашего учреждения Шитов неизменно подписывали мне служебные ходатайства о продлении прописки, но я столь же неизменно считал, что тут все зависит от на­строения начальника паспортного стола, и шел в милицию с неспо­койной душой. Напряженность усиливали грозные записки от паспор­тистки дома: «Срок вашей прописки истекает!»

Как-то меня вызвали в отделение милиции по месту временной прописки. Я вошел в кабинет начальника паспортного стола Некрасо­ва. Рядом с ним сидел офицер, представившийся инспектором город­ского отдела МВД Хлебовым.

— Паспорт! — потребовал он.

Я протянул книжицу в тусклой серо-зеленой обложке. Хлебов развернул ее на нужном ему месте, пробежал глазами спецчернильную запись, поднял на меня немигающий взгляд.

— В двадцать четыре часа покинуть Ленинград.

— Как?! — поразился я, задрожав всем телом. Он понял горест­ный вопрос по-своему или захотел сострить:

— Как — это уже ваше дело: поездом, самолетом, а можно арбой. Только чтоб завтра вас в городе не было. Ваш паспорт отбираю, полу­чите перед отъездом в горотделе.

Я вышел, шатаясь, добрел до набережной, сел на скамью. Вот и все. В один миг то, что я успел построить, полетело в пропасть. Уже нет Сталина, нет Берии, выведены из Политбюро Молотов, Маленков, Каганович, на дворе 1958 год! А Хлебовы блаженствуют на свете.

— Да нет, Ленинграда не покину, не для того приехал.

Орбели отправился к начальнику ленинградской милиции Герою Советского Союза Ивану Васильевичу Соловьеву, рассказал ему о про­исшедшем, и Соловьев ответил:

— Передайте вашему сотруднику, что его больше никто не тро­нет, пусть работает спокойно.

226

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

Хлебова я потом случайно встретил в должности рядового на­чальника паспортного стола в одном из отделений милиции.

Пережитое потрясение заставило меня вновь писать заявления о реабилитации по делу 1949 года. Я обратился в ЦК КПСС, в Президи­ум Верховного Совета СССР, в СГБ, МВД, Прокуратуру СССР, Глав­ную военную прокуратуру. Жаль было тратить время, драгоценные часы на доказывание одного и того же, давно навязшего в зубах. Но приходилось учитывать, что возможность моей научной работы упи­рается в реабилитацию, нужно было наконец освободить себя от веч­ных преследований. Постепенно стали приходить ответы. Одни учре­ждения пересылали мои бумаги в другие, это оставляло надежду. А другие дарили меня посланиями не только краткими, но и вырази­тельными: «Ваше дело проверено. Установлено, что вы осуждены пра­вильно. Оснований для реабилитации вас не имеется». Что же, придет­ся писать заявления снова и снова. Да ведь не привыкать. С 1938 года я уже подал около ста заявлений — то просящих, то требующих одного и того же: пересмотра моих «дел».