«Свет ты наш, Верховина…»
Шрифт:
— Я скажу, пане Свида, что это скверная история, и коммунисты правы, когда они требуют от правительства не красивых слов о демократии, а решительных действий против фашистского сброда.
Свида вздохнул.
— Я не вмешиваюсь в политику, пане, но должен согласиться с этим, иначе один бог знает, к чему мы придем… А запугать они меня не запугают! Я не хочу терять возможности прилично зарабатывать!
Свида продолжал делать свое дело. Советской литературы становилось на его складе все больше и больше. И в те дни, когда у меня появлялась новая, принесенная
Боже мой, как завидовал я моим советским коллегам, размаху их опытов, смелости претворяемых в жизнь замыслов! Должно быть, такое же чувство испытывает упавшая на землю птица, следя за вольным полетом стаи.
Но не только зависть пробуждали эти книги — они рождали новые и новые замыслы.
Так возникла у меня мысль о меуме — ароматическом зонтичном растении, которое горные пастухи называли «волшебной травой». Но волшебная эта трава, способная, как любил говорить Горуля, «заставить и камень давать молоко», была сама беззащитна перед суровой горной природой и не часто встречалась на полонинах. Еще с детства помнилось мне, как мечтали пастухи: «Эгей, если б дал ей бог силу!»
Вот об этих недостающих меуму свойствах — выносливости, стойкости — задумался я.
В мозгу моем созрел целый план опытов, которые негде было проводить, и мысль о клочке земли не давала мне теперь покоя.
Однажды, вернувшись домой, я был удивлен, что Ружана не встретила меня в прихожей, как обычно. Осторожно приоткрыв дверь в комнату, я увидел, что у Ружаны какая-то гостья. Женщины сидели у полыхающей печки и оживленно беседовали.
На легкий скрип двери обе они подняли головы, и я узнал в гостье Анну Куртинец.
— Наконец-то, пане Белинец! Я уж думала, что не дождусь вас, — сердечно приветствовала она меня.
— Мы даже хотели идти искать тебя на станцию, — сказала Ружана.
Я очень обрадовался приходу Анны. Живо скинул пальто и подсел к печке.
После обычных при таких редких встречах расспросов пани Куртинец сказала:
— Олекса поручил мне передать вам письмо. — Она раскрыла сумочку и достала из нее заклеенный, но ненадписанный конверт. — С этим письмом вы должны обратиться в лесную дирекцию края, лично к главному инженеру пану Зденеку. Он уже знает о вас. Это касается вашей работы. Вот и все. — Она улыбнулась и отдала мне конверт.
О том, что я не поблагодарил Анну Куртинец, я вспомнил, только когда она ушла. Даже после ее ухода я не мог заставить себя поверить в реальность того, что должно было произойти. Работа!.. «Это касается вашей работы»!
Едва дождавшись утра, я побежал в лесную дирекцию. Меня принял высокий, с седыми зачесами на висках чех. Это и был главный инженер лесной дирекции Зденек. Он молча вынул листок из конверта и неторопливо прочитал его. Письмо оказалось коротким, всего в несколько строчек.
— Да, мне говорили о вас. — Зденек внимательно поглядел на меня сквозь стекла больших очков. — Я могу вам предложить место лесного инспектора. Должность, конечно, не по специальности, но надеюсь, что вам будет нетрудно освоиться с нею…
Я молча крепко пожал ему руку; мой благодарный взгляд был красноречивее всяких слов…
Не чувствуя под собой ног от радости, я не шел, а мчался к Ружане. Она оставалась сегодня дома и ждала меня. Но раньше чем толкнуть свою калитку, я позвонил у двери соседнего дома, где жила хозяйка.
— Пани! — выпалил я, едва она появилась на пороге. — Вы помните, мы говорили о вашей земле?
— Помню.
— Вы не передумали сдавать ее в аренду?
— Нет.
— В таком случае прошу этот склон считать за мной.
Должно быть, у меня при этом был довольно странный вид. Хозяйка взглянула на меня почти с испугом и поспешила дать свое согласие.
39
Я служил в лесной дирекции. Служба была нетрудная, неторопливая. Я быстро освоился со всеми ее особенностями, и не только Зденек, но и сам управляющий был мною доволен.
Часто мне приходилось выезжать в лесничества. Я радовался таким поездкам, особенно когда мне удавалось попасть в район Студеницы и пожить денек-другой у Гафии.
После суда над Горулей здоровье моей приемной матери заметно сдало. Она не признавалась в этом, бодрилась на людях и уверяла меня, что ей становится лучше. Но ужгородские врачи, к которым я возил Гафию, говорили другое. Я знал, что она недолго пробудет с нами.
Мы с Ружаной уговаривали Гафию поселиться у нас в Ужгороде, но она и слушать об этом не хотела.
— Что вы, диточки! А хату на кого я оставлю? А хозяйство?
— Какое там хозяйство? — говорила Ружана. — А хату заколотить можно.
— Хату заколотить? — она приходила в ужас от такой мысли. — Илько, даст матерь божья, вернется, а хата заколоченная… Ни, ни, ни, и думать так неможно!
Каждый мой приезд был для нее праздником. День я проводил в лесничестве, а вечером, отказавшись от гостеприимства лесников, спешил в Студеницу.
Гафия всегда дожидалась меня, как бы поздно я ни возвращался.
Сумерничая, она начинала рассказывать о своем прошлом, о том, как ее выдали замуж за Горулю, любившего мою мать. Она жила уже только этим прошлым, настоящего для нее как будто и не существовало. Но, удивительно, в ее воспоминаниях не было ни горечи, ни упрека Горуле.
— Любили они друг дружку, Иванку, ой, як любили! — говорила Гафия. — Да дед твой не хотел дочку отдавать за жебрака… Они ведь тайком хотели обвенчаться, а вот не вышло: поймали… Илько до сих пор Мариино обручальное кольцо бережет. Як помру, Иванку, ты его себе возьми, оно в скрыньке [32] на самом дне лежит, в тряпочку завернуто, серебряное колечко.
32
Скрынька — сундучок.